О любви на фоне «Гранатового браслета» Куприна
В школе, наряду с «Поединком» А.И. Куприна, проходят также другое его произведение - «Гранатовый браслет», который считается классическим произведением о любви. Даже те, кто не читал саму повесть, наверняка слышали монолог Аносова из нее:
«А где же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано - “сильна, как смерть”? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение - вовсе не труд, а одна радость. Постой, постой, Вера, ты мне сейчас опять хочешь про твоего Васю? Право же, я его люблю. Он хороший парень. Почем знать, может быть, будущее и покажет его любовь в свете большой красоты. Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться. <…> Я даже больше скажу: я уверен, что почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм. Пойми, она целует, обнимает, отдается - и она уже мать. Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни - всю вселенную! Но вовсе не она виновата в том, что любовь у людей приняла такие пошлые формы и снизошла просто до какого-то житейского удобства, до маленького развлечения. Виноваты мужчины, в двадцать лет пресыщенные, с цыплячьими телами и заячьими душами, неспособные к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию перед любовью. Говорят, что раньше все это бывало. А если и не бывало, то разве не мечтали и не тосковали об этом лучшие умы и души человечества - поэты, романисты, музыканты, художники?»
С этими словами многие согласятся и сегодня. Но действительно ли мужчины виноваты в таком положении дел? И что этому потребительскому, утилитарному отношению к любви противопоставляет сам автор?
Тогда как похождения молодого Аносова иллюстрируют мужскую легкомысленность, а брак Шеиных - бытовое удобство, Желтков олицетворяет собою ту самую, трагичную, а потому уже, видимо, более настоящую любовь. И это отчасти верно, но только если мы, во-первых, сводим любовь исключительно к чувству, к страсти, желанию обладать предметом любви, а во-вторых, только если за норму мы принимаем существующие отношения между людьми, неизбежно несущие на себе печать отношений частной собственности. В.А. Подгузов в статье «Страна любви называлась СССР» дает следующее определение любви:
«С точки зрения сущности первого порядка слово ЛЮБОВЬ принято для обозначения ПРЕДЕЛЬНО развитой формы ОТНОШЕНИЙ между личностями по поводу расширенного воспроизводства ОБЩЕСТВА. <…> Любовь, как и все сущее, своим наличием обязана единству и борьбе противоположностей, т. е. ОТНОШЕНИЯМ противоположностей, могущих принимать в обществе форму товара, стоимости, конкуренции, любви… Любовь - это одна из форм ОТНОШЕНИЙ противоположностей, а не только чувство [здесь и далее подчёркивание моё - Е.С.], тем более одностороннее, которое справедливо называют “несчастной любовью”. Любовь, как форма объективных отношений людей, окрашена чувствами, но не тождественна чувствам, а тем более инстинкту продолжения рода, хотя инстинкт этот присутствует в психике здорового человека после завершения периода полового созревания».
И далее:
«Процесс воспроизводства может осуществляться экстенсивно или интенсивно. Экстенсивное, т. е. количественное, воспроизводство общества не способно разрешить ни одной социальной проблемы, поскольку означает как раз усиление “давления” производства на самих людей и природу. Напротив, интенсивный, т. е. КАЧЕСТВЕННЫЙ, тип воспроизводства - это и есть синоним решения социальных проблем. Поэтому расширенное воспроизводство общества, по своей сути, есть рост КАЧЕСТВА населения и, следовательно, КАЧЕСТВА отношений между людьми. Ясно, что с каждой новой действительно влюбленной парой улучшается КАЧЕСТВО морального климата в обществе, а дети, являясь материальным воплощением любви, приобретают абсолютные гарантии полноценного развития, т. е. умножения достоинств общества. И, наоборот, с каждой новой конкурирующей на рынке “парой” в обществе множится потенциал ненависти.
Иными словами, коммунистическое расширенное воспроизводство общества есть расширенное воспроизводство отношений любви, в то время как рыночное воспроизводство есть расширенное воспроизводство отношений эксплуатации, торгашества, конкуренции и вытекающей из этого ненависти, импотенции, фригидности и т. п.».
Иными словами, неэгоистическое, т.е. коммунистическое, отношение человека к человеку синонимично отношению любви. В случае романтической любви такое отношение окрашено половым чувством, влечением партнеров, но не сводится только к нему. Куприн идеализирует любовь Желткова, приводит ее в качестве примера любви «бескорыстной, самоотверженной, не ждущей награды», но является ли она таковой на самом деле? Желтков испытывает к Вере Николаевне чувство любви, это правда, однако его отношение к ней исключительно эгоистическое и в этом смысле мало отличается от легкомысленного отношения Аносова к своей «болгарочке». Ведь при каких условиях мы можем допустить любовь, игнорирующую волю, желание и чувство другого человека? Только при условии, что объект любви является и остается исключительно объектом, но не субъектом отношений. Желтков игнорирует отсутствие взаимного чувства со стороны возлюбленной; он действует не бескорыстно, отнюдь, он любуется своим чувством и считает себя вправе писать Вере вопреки ее воле, а когда теряет эту возможность, кончает жизнь самоубийством, ставя ее в еще более неудобное положение, делая виновницей гибели другого, даже незнакомого ей человека. На первый взгляд, кажется, что Желтков действительно ничего не ждет от Веры Николаевны, он знает, что безразличен и даже смешон ей. Тем не менее он не отступается от своего чувства, не оставляет ее совсем в покое. Когда же он совершает самоубийство, то, очевидно, рассчитывает на то, что Вера Николаевна узнает об этом, ведь Желтков заранее предупреждает хозяйку:
«Если случится, что я умру и придет поглядеть на меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведение…»
Существует интерпретация «Гранатового браслета», согласно которой в повести критикуется легкомысленный, пустой образ жизни российского дворянства, в то время как Желтков - маленький человек - противопоставляется этим людям, его любовь возвышает его над ними. Но Куприн не критикует дворянство, не критикует, по крайне мере, в данной повести, существующий социально-экономический строй; он, как и многие интеллигенты, критикует лишь его отдельные аспекты, а в остальном рисует пастораль. Если читателю и покажется жизнь Шеиных пустой и бессмысленной, то это будет лишь внешняя оценка, но не то, что есть в самом тексте. «Гранатовый браслет» - повесть о любви, и акценты в ней расставлены вполне однозначно. Куприн верно подмечает разрушающее действие имущественных отношений на отношения любви, но, будучи не в состоянии вскрыть сущность и разглядеть их преходящесть, он не может предложить и выхода. Конечно, любовь не должна сводиться к мещанскому бытовому удобству, но само по себе бытовое удобство не такая уж тривиальная вещь. Как часто «любовная лодка разбивается о быт»? Уметь организовать совместный быт так, чтобы супругам было удобно и комфортно - большое дело, ведь бытовой комфорт проистекает в том числе из неэгоистичности партнеров, в противном случае, даже в самых благоприятных материальных условиях, совместная жизнь может превратиться в ад. Далее, если уж и противопоставлять вялотекущим, мелочным, потребительским отношениям что-то, так надо противопоставлять любовь взаимную, полнокровную, энергичную, такую, которая обогащает обоих, дарит чувство надежного тыла, когда супруг - это верный друг и товарищ. Но в дружбе нет трагедии, и потому, парадоксальным образом, «страстная любовь» Веры к мужу, которая «давно уже перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы», затмевается для нее любовью Желткова, любовью, «про которую сказано - “сильна, как смерть”»:
«Она единовременно думала о том, что мимо нее прошла большая любовь, которая повторяется только один раз в тысячу лет».
Для Желткова Вера - идол, предмет чуть ли не религиозного поклонения ( «Да святится имя твое»), его «не интересует в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей», для него «вся жизнь заключается только» в княгине. Неужели это и есть идеал любви - всепоглощающее чувство, вырывающее человека из общественной жизни, превращающее его в апатичного, пассивного раба, вместо того чтобы, наоборот, обогащать и без того деятельную, осмысленную жизнь индивида, делать ее радостнее? В этом смысле любовь Желткова есть точно такая же мещанская любовь, как любовь Аносова к «болгарочке» и любовь супругов Шеиных, поскольку она замыкает человека в узком мире его личных страданий и переживаний, отчуждает от общества, т. е. по сути, является своеобразной формой эскапизма, бегства от реальности. В то же время в религиозном поклонении Желткова Вере видится отголосок культа прекрасной дамы, присущего куртуазному роману. Куртуазный роман появился во Франции в ХII веке и был отражением причудливого смешения римской и варварской культуры. От варварства ему досталось почтительное отношение к женщине, поскольку варварские народы перешагнули в феодализм, минуя классическое рабовладение, и у них еще сохранялись пережитки первобытнообщинного строя с его «материнским правом». От римской рабовладельческой культуры ему достались, во-первых, своеобразная динамика между полами, где женщина выступает объектом, которого добиваются, а мужчина - актором, который добивается, и, во-вторых, половая любовь как любовь в первую очередь внебрачная. По мере развития отношений частной собственности и разрушения первобытнообщинного строя естественное разделение труда между мужчиной и женщиной, существовавшее и раньше, стало основой закрепощения женщины, низведения ее до роли домашней рабыни и «простого орудия деторождения». С одной стороны, в силу установившегося обычая, с другой - в силу того, что отношения частной собственности вообще могут держаться только на насилии, и мужчина, будучи по природе сильнее, имеет здесь известное преимущество перед женщиной, первый прибавочный продукт - скот - находился в собственности мужа. Но, согласно материнскому праву, его дети не могли наследовать ему, поскольку принадлежали к роду матери, и потому материнское право должно было быть вытеснено наследованием по мужской линии:
«Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения. Это приниженное положение женщины, особенно неприкрыто проявившееся у греков героической и - еще более - классической эпохи, постепенно было лицемерно прикрашено, местами также облечено в более мягкую форму, но отнюдь не устранено» [Ф. Энгельс. «Происхождение семьи, частной собственности и государства»].
Но если факт материнства установить нетрудно, то установить отцовство до недавнего времени не представлялось возможным, а потому на женщину накладывались строгие ограничения, касающиеся ее половой жизни, с целью исключить вероятность передачи имущества незаконнорожденному ребенку. Имущественные отношения обеспечили мужчине сохранение права на промискуитет - этот пережиток группового брака, и они же предписали женщине содержать себя в чистоте и непорочности. Но раз женщине надлежит блюсти себя, то мужчина уже не может реализовать свое право на связь с множеством женщин, иначе как соблазняя чужих жен и будущих невест:
«Каждый знает: на поле чужом урожай полновесней,
И у соседских коров дойное вымя полней»
[Публий Овидий «Наука любви»].
Конечно, мужчина пользовался своим правом на рабынь и проституток, но любовь предполагает равенство между партнерами, а потому могла возникнуть лишь со свободными женщинами - с гетерами, молодыми незамужними женщинами или чужими женами. В свою очередь, запертая в женской половине дома жена, покинутая своим мужем, не оставалась в долгу: она искала утешения на стороне, пусть и с большим риском для себя. Романтическая любовь вообще, как мы ее знаем, не могла возникнуть из брачных отношений, поскольку брак долгое время оставался браком по расчету, заключался родителями будущих супругов без оглядки на чувства молодых людей. Именно потому, что моногамный брак был моногамным лишь для женщины, но не для мужчины, а также потому, что романтическая любовь изначально возникла как любовь незаконная, внебрачная, запретная, ей присуща своеобразная динамика, где мужчина вынужден постоянно добиваться женщины, соблазнять ее словами и подарками, а женщина - обороняться; она не имеет права уступить слишком легко и быстро. В куртуазном романе на влюбленного мужчину смотрят с сочувствием и даже уважением, притом наличие объекта любви никак не ограничивает его свободы, в то время как на женщину, как правило замужнюю, смотрят требовательно, ожидая от нее, с одной стороны, стойкости к страстным любовным домогательствам, с другой - снисхождения и сочувствия к влюбленному; если она сдается, то бесчестит себя и мужа, если нет - называется жестокой и бессердечной (это, например, хорошо описано в «Дон Кихоте»). Отношение Желткова к Вере, с одной стороны, как к пассивному объекту, которого добиваются, а с другой - как к священному предмету поклонения, вполне соответствует куртуазному роману, оказавшему серьезное влияние на всю европейскую литературную традицию.
* * *
«Гранатовый браслет» не теряет своей актуальности и сегодня, хотя положение мужчин и женщин во многом изменилось. Почему так? С одной стороны, культурные традиции меняются куда медленнее, чем экономические отношения, их породившие. Поэтому сегодня, наряду со свободными отношениями, отвечающими требованиям буржуазной эпохи, сохраняются отношения и патриархальные, как пережитки других, более далеких эпох. С другой стороны, при формальном юридическом равенстве сохраняется неравенство фактическое - экономическое, в т. ч. неравенство и между полами. Конечно, идея общественного договора, лежащая в основе современного права и буржуазной культуры вообще, оказала свое влияние и на брак: как и любой другой договор, брачный договор должен заключаться свободно и добровольно, с согласия обеих сторон. Основанием такого добровольного союза может служить только взаимная симпатия партнеров, романтическая любовь. Это большое достижение буржуазного общества. Но стоимость воспроизводства рабочей силы мужчины и женщины различается. Поскольку стоимость воспроизводства женской рабочей силы ниже и при этом на женщину ложится полная ответственность за рождение и воспитание детей, постольку она гораздо более заинтересована в поиске мужчины и, как следствие, более «зациклена» на романтических отношениях. В то же время мужчина, рабочая сила которого в среднем стоит и покупается дороже, видит для себя брак предприятием «экономически нецелесообразным». Для него брак не только опционален, но зачастую и нежелателен; там, где возможно, он стремится обойтись без лишних для себя сложностей. Это экономическое неравенство между полами, неустранимое в рамках капиталистического способа производства, перетекает - не напрямую, но зигзагообразно - в сферу романтического, которая превращается в постоянное поле битвы, где женщины обвиняют мужчин в легкомысленности и неспособности любить, а мужчины женщин в меркантильности и желании «охомутать» их.
Феминизм третьей волны, декларирующий борьбу не только за освобождение женщины, но и мужчины (например, борьба за отпуск по уходу за ребенком для мужчин), целиком и полностью остается на буржуазной почве, а потому, при номинально благих целях, зачастую выливается в борьбу за привилегии по признаку пола. Видя весь корень бед в морфологических различиях между полами, буржуазный феминизм пытается либо стереть эту разницу, пусть и посредством хирургического вмешательства, либо сделать вид, что этой разницы не существует вовсе. Отсюда возникают нелепые и откровенно вредные требования. Например, требование предоставить женщине право заниматься «мужскими», в том числе и физически изнуряющими, не соответствующими ее конституции, профессиями. Если женщина из имущего класса имеет в этом прямую выгоду и интерес - она, таким образом, стремится упрочить свое положение в традиционно мужских сферах - бизнесе и политике, - то для всех остальных это означает лишь снятие защитных механизмов, ограничивающих эксплуатацию более дешевого женского труда на трудоемких и тяжелых производствах. Борьба с пережитками патриархальной семьи тоже превращается в свою противоположность: вместо освобождения женщины от бытового рабства и сексуальной эксплуатации мы видим лишь разрушение семьи и распространение половой распущенности. Надо ли говорить, что моральное право женщины на свободные половые связи становится в таком случае лишь основанием для еще большей сексуальной эксплуатации; под эгидой женской эмансипации проталкиваются идеи легализации проституции и нормализации порнографической индустрии. В сфере личных отношений стигматизации подвергается конформность традиционным мужским и женским ролям: неприлично ни ухаживать за женщиной (это сексизм), ни принимать ухаживания (это подчинение «патриархату»). Но раз теперь неприлично ни оказывать, ни принимать ухаживания, то, что же остается? Голый чистоган. На смену проституированности, прикрытой раньше лицемерным, но сентиментальным покровом патриархальности, приходит открытая проституированность и половая распущенность обоих полов.
Поскольку и поборники традиционных ценностей, и борцы за равенство полов играют на одном и том же имущественном «поле», постольку ни те, ни другие не способны предложить позитивную программу действий. Если традиционалисты отстаивают моногамный брак с его же традиционным лицемерием и закрепощением женщины, то борцы за равенство, поскольку они вынуждены постоянно действовать в пику первым, не могут предложить ничего иного, кроме «свободных отношений». Но действительно свободные отношения возможны только при освобождении человека от эксплуатации и, следовательно, от мещанского мировоззрения, идеологии «здорового» эгоизма, когда не только другой вообще, но даже собственный супруг, родитель, ребенок потенциально выступают либо в роли удобной шеи, либо ярмом на шее собственной. Конкуренция всех против всех в буржуазном обществе, эта незримая гражданская война, неизбежно порождает - не может не порождать - эгоцентричных, замкнутых на себе личностей; экономические понятия протаскиваются в любовь, которая теперь называется инвестицией, т. е. в сущности, предполагает обирание другого, если не на материальном, то на бытовом и эмоциональном уровне.
Энгельс писал, что настоящая любовь возможна лишь в пролетарской среде, поскольку нищему пролетарию и нищей пролетарке нечего делить, их брак не может быть браком по расчету. Но сегодня дело обстоит иначе. С одной стороны, пролетарий «прикормлен» буржуазией, он уже не думает, что ему «нечего терять». То немногое имущество, которым он владеет, он вынужден охранять от других, зачастую самых близких людей. С другой стороны, буржуазная пропаганда стала более агрессивной и всепроникающей. Призрак ХIХ века превратился в реальность в ХХ, и буржуазия вынуждена была всерьез взяться за воспитание пролетариата по своему образу и подобию. Научная и творческая интеллигенция бросилась наперебой доказывать, что эгоизм суть человеческая природа и тот, кто пытается бороться с ней, обречен на гибель в агрессивной конкурентной среде. Любовь к ближнему - не преимущество, но слабость. Стоит ли удивляться тому, что люди адаптируют циничный, нигилистический взгляд на любовь: «любовь придумали поэты»? Те же, кто хочет и ищет любви, не могут встретить или удержать ее, поскольку в союзе двух эгоистов каждый тянет одеяло на себя. Кроме того, постоянное наступление «работодателя» на личное время рабочего не оставляет последнему свободного времени на поиск, развитие и поддержание романтических отношений. Встретить же любовь на рабочем месте становится все труднее: удаленная работа и платформенная занятость приводят к атомизации сотрудников, невозможности установить длительные устойчивые отношения. Таким образом, самыми благоприятными местами для встречи остаются школа и институт, где люди длительный период находятся рядом и вовлечены в одно и то же дело, что дает почву для развития общих интересов и спонтанного, живого общения. Но молодые люди зачастую не имеют достаточного опыта, чтобы сохранить свою любовь. Далее, молодые люди почти не имеют возможности приобрести собственное отдельное жилье, а ведь
«решенный квартирный вопрос и счастливая, любвеобильная жизнь - две достаточно взаимосвязанные “вещи”».
«Гранатовый браслет» поэтому бьет в точку не только в части аносовских рассуждений о полах, но и в части предлагаемой альтернативы: неразделенная любовь не только неизбежна, но в чем-то даже привлекательна в современных условиях. С одной стороны, она избавляет от необходимости утомительного поиска: череда неудач заменяется одной, освященной ореолом чистоты и искренности. С другой стороны, она освобождает от экономических обязательств, т. е. не требует ничего, кроме собственного чувства и упования им. С третьей стороны, она не наталкивает эгоцентризм одной личности на эгоцентризм другой, не позволяет разочароваться в предмете любви. С четвертой - служит своеобразной формой эскапизма, позволяет человеку замкнуться в мире собственных переживаний и фантазий.
Пандемия одиночества захлестнула сегодня страны первого и второго мира, и мы видим, что причиной этому, так же, как и во времена написания «Гранатового браслета», являются имущественные отношения. Куприн, хотя и связывает недостаток любви в современном обществе с имущественными отношениями, все же не может предложить иной альтернативы, кроме всепоглощающей, трагической любви Желткова. Это в какой-то мере связано и с любовью творческой интеллигенции к драме вообще, ее страстью к заламыванию рук и вздохам по судьбам человечества. Счастье считается скучным и редко становится предметом творчества, в литературе и кино оно почти всегда остается за «титрами», как то, что недостойно внимания, в отличие от предшествующей драмы. Нетрудно быть пророком очевидного: любви вокруг мало - это обыватель видит и сам. Но интеллигент видит себя выше общества, он противопоставляет себя «толпе» и с печальным видом поучает ее: «Люди никогда не умели любить - такова их природа». Или: «Люди разучились любить - о времена, о нравы!» Не умея или не желая дать читателю рецепт счастливой взаимной любви, он готов воспевать любовь несчастную, безответную - словом, такую, в которой есть драма. И чему противопоставляется такая любовь? Разве она противопоставляется любви счастливой и взаимной, основанной не только на общности интересов (это есть и у мещан), но на общности прогрессивных стремлений, когда любовь обоих служит лишь дополнением к и без того насыщенной и счастливой жизни; жизни, посвященной борьбе за благо человечества? Нет. Она противопоставляется мелочным, склочным, вялотекущим отношениям, словом, тому, что и без того знакомо обывателю. Ни в том, ни в другом случае творческая интеллигенция не говорит ничего нового. Взор ее ограничивается рамками прошлого и настоящего; возвышенное положение, занимаемое ею в обществе, вместо «вороньего гнезда» впередсмотрящего оказывается хвостом этого самого общества; роль пророка, воспитателя и учителя, духовно возвышающего и поднимающего трудящиеся массы на борьбу за коренное переустройство общества, променяна ею на гонорары за пошлые банальности о человеческой природе; а обличение язв капиталистического общества обращается позорным, даже извращенным упоением людскими пороками и страданиями.
Пессимизм интеллигенции - вещь не новая и не удивительная. Даже великие умы прошлого отчаивались порой, глядя «окрест» себя, и душа их «страданиями человечества уязвлена» была. Но «отчаяние свойственно тем, кто не понимает причин зла, не видит выхода, не способен бороться». Можно понять отчаяние чуткого сердца далекой эпохи, когда еще не существовало научного объяснения причины зла, но чем дальше мы отстоим от «Коммунистического манифеста», тем менее простительно это отчаяние. Разве находим мы хоть каплю пессимизма в работах классиков марксизма? Нет. А ведь они описывали в своих работах такие вещи, которые сами по себе не могут не повергать в отчаяние: тяжелый гнет эксплуатации и нищету, болезни и смерть, моральное разложение и деградацию. Но, поскольку они знали корень зла, их работы, наряду с реалистичным описанием жизни, дышат революционной бодростью и оптимизмом. Или Радищев - этот «первый пророк» революции в России, знавший, что современники его по большей части останутся глухи к его призывам, - разве есть пессимизм в его «Путешествии»? Напротив, оно дышит благородной яростью, грозится «царям плахою», и Радищев, хотя и знает, что голос его - это глас вопиющего в пустыне, все же не отчаивается, поскольку он знает также, что слово его не померкнет в веках, наоборот, много позже, когда тело его давно будет предано земле, слово его будет жить; он знал, что к голосу его со временем присоединятся сотни, тысячи и миллионы других голосов. Куприн же жил и писал тогда, когда человечество уже видело и Весну народов, и Парижскую коммуну, и первую русскую революцию; когда оно было не только вооружено революционной научной теорией, но и живым опытом едва ли не вчерашних по историческим меркам событий; а всего через семь лет после «Гранатового браслета» случится Великая Октябрьская революция. Но Куприн не понял и не принял ни революций прошлого, ни современную ему революцию 1917-го, а потому вместо революционного оптимизма в его работах мы находим лишь интеллигентский пессимизм и натурализм.
* * *
Итак, мы видим, что отношения частной собственности вообще и капиталистические в частности разрушают брак, семью и любовные отношения в целом. Но это лишь одна сторона вопроса. Не впадая в интеллигентский пессимизм, мы должны сказать и о другой стороне. Да, современное общество постоянно сталкивает людей друг с другом, противопоставляет их, ставит в антагонистичные, конкурентные отношения - это правда, но это еще не полная картина. С другой, противоположной стороны, тут и там пробивают себе дорогу, спорадически и стихийно, отношения человеческие, коммунистические, т. е. любовные.
В пределах не только общества, но даже в пределах одной личности сталкиваются и борются две противоположности: конкуренция выдвигает одни требования к индивиду, а потребность в здоровых человеческих отношениях - другие, конкурентная среда воспитывает одни качества, коллективизм - другие. В капиталистическом обществе индивид находится в состоянии постоянного напряжения, конкуренция не оставляет места душевной мягкости, вытравливает из человека любые «слабости». Убей или будь убитым - вот золотое правило конкуренции, а нервность, озлобленность, недоверчивость, пассивность, апатичность - неизбежные характеристики личности, адаптировавшей такое правило. Воспитатель сам должен быть воспитан, и буржуазия не способна дать широким массам иное воспитание, чем имеет сама. Беспринципность возведена ею в принцип, эгоизм - в добродетель, грубая сила - в моральное право. Как господствующий класс она навязывает свои нормы поведения всему остальному обществу (не только потому, что верит и исповедует их сама, но и потому, что пролетариат, раздираемый внутри себя конкуренцией, ей объективно выгоден - dividе еt imреrа) и таким образом производит в промышленных масштабах личностей слабых, деформированных, не способных ни испытать, ни вызвать в другом глубокое и искреннее чувство. Но с другой стороны, общественная, коллективная природа человека упрямо прокладывает себе дорогу. Человек стихийно стремится к установлению доброжелательных отношений, пусть и в рамках небольшого коллектива, с себе подобными и даже в условиях разрушающего воздействия буржуазной морали сохраняет своими идеалами такие качества, которые соответствуют требованиям человеческого общежития: честность, сострадательность, мудрость, справедливость, смелость, трудолюбивость, добросовестность и т. д. Именно эти качества люди стремятся воспитать в детях и ищут в возлюбленных, вопреки жестоким требованиям эпохи. Даже если мы положим, что нравы в обществе действительно портятся, то результатом этого является не переоценка ценностей, когда любовь отдается мелочным и бесчестным, а уменьшение количества любви между людьми вообще.
Деформация личности под «прессом» частнособственнических отношений при одновременном стихийном стремлении к указанным идеалам человеческого общежития приводит к тому, что человеку все труднее и труднее установить близкие, доверительные отношения. С одной стороны, он сам может быть не способен на глубокое и искреннее чувство и не обладать личностными характеристиками, необходимыми для того, чтобы вызвать его в другом. С другой стороны, он может не находить в своем окружении того, кого можно было бы полюбить. Иначе говоря,
«необходимым социальным условием возникновения отношений любви является не внешняя привлекательность субъектов, а адекватность социально-интеллектуальной РАЗВИТОСТИ личностей, переживающих чувство взаимного влечения. <…> В СССР развитие каждой личности было уже в 30-е годы поставлено таким образом, что адекватную себе личность, т. е. любовь “с первого взгляда”, можно было встретить везде - в школе, в институте, на работе, в транспорте».
Симптоматично, что Овидий в «Науке любви», указывая наряду с прочим на необходимость соблюдения гигиены, украшения внешности и владения изящными искусствами, по сути, учит своего читателя науке… обмана, однако даже он чувствует, что самый верный путь к сердцу - добродетель и если ее нет, то стоит хотя бы… притвориться.
Вообще, расхожее мнение таково, что романтическая любовь по природе своей немыслима без определенной доли обмана. Но это отнюдь не природа романтической любви и не природа человека как такового, но природа человеческих отношений на определенном историческом отрезке. Во-первых, мы уже видели, что снижение качества личности не приводит к снижению критериев ее оценки. Там, где добродетель не имеет благодатной почвы для обильных и плодородных всходов, ее приходится изображать. Во-вторых, любовь изначально была дитем внебрачным, и уже по одному этому она не могла не обманывать: она была вынуждена скрываться от чужих глаз, от родителей, от законного супруга. В-третьих, любовь с рождения несла на себе печать имущественных отношений: мужчина хотел подешевле «купить», женщина - подороже «продать»; мужчина видел в этом свое право (конечно, только если оно не касалось его собственной жены или дочери), женщина же - опасность для себя. Связь, не грозившая мужчине ничем, кроме удовольствия, могла стоить женщине ее положения, состояния и даже жизни. Куприн словами Аносова говорит о мужчинах «с цыплячьими телами и заячьими душами, неспособных к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию перед любовью», в то время как женщина «способна в любви на самый высокий героизм», «она целует, обнимает, отдается - и она уже мать. Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни - всю вселенную». Но не потому ли мужчина «неспособен» к «обожанию перед любовью», что любовь женщины есть его право? Не потому ли, что имущественные отношения обращают любовь в товар, за который должно торговаться, и женщина, больше рискуя, торгуется ничуть не хуже мужчины. В конце концов, не потому ли, что у мужчины есть жизнь за пределами домашнего очага, что он политик, ученый, философ, художник? И не потому ли для женщины «любовь заключает весь смысл жизни - всю вселенную», что, с одной стороны, вся ее жизнь ограничена узкими рамками семейного быта, а с другой - что любовь мужчины служит для нее средством защиты, необходимой гарантией того, что мужчина не сбежит, оставив ее наедине с возможным плодом их связи? «В войне и на любви все средства хороши», и сравнение любви с войной не кажется таким уж преувеличением, когда рождение, детство и юность ее прошли под знаком войны полов. Удивительно ли, что обе стороны были - и до сих пор - вынуждены прибегать к «военным» хитростям?
Притворство, и шире - ложь, есть лишь следствие наличия неразрешимого конфликта между людьми, ведь если бы он мог быть разрешен к взаимному удовлетворению сторон, ни одной из них не приходилось бы скрывать свои истинные намерения. Притворство - это попытка скрыть реальное содержание за иной формой. Но изменение формы невозможно без изменения содержания: форма составляет единство со своим содержанием, как и содержание - с формой; одно всегда соответствует другому, пусть даже изменения в них не происходят строго одновременно, а с некоторым временным разрывом. Душевное состояние человека не может не проявляться внешне: в интонациях, в манере речи, в лицевых выражениях, даже в походке. Человек эволюционировал как стадное животное, и чуткость к распознаванию настроения других членов стада «зашита» в нашей «программе». Мы делаем это, не задумываясь и даже, если не всегда можем подобрать точные слова для описания состояния другого человека, то все же чувствуем движения его души. Если корпоративная этика и «клиентоориентированность» вынуждают работника лицемерно улыбаться безразличному, а то и неприятному ему лицу, чтобы не остаться без работы, а политики и без того склонны к патологической лжи и лицедейству, то это все же временные маски, сбрасываемые в ту же минуту, когда никто не смотрит. И если мошенник успешно завоевывает доверие своей жертвы, то не столько благодаря своим выдающимся актерским способностям, сколько благодаря невнимательности и внушаемости жертвы, ее легковерности, которая особенно свойственна людям в расстроенных чувствах. Потому-то мошенники так внимательно относятся к выбору жертвы и, как правило, выбирают одиноких стариков и женщин. Но в близких отношениях невозможно долго притворяться. На долгое и убедительное притворство не способен даже самый одаренный лицедей, да и близкие отношения на то и близкие, что в них человек ищет отдохновения, он хочет в них быть самим собой и хочет, чтобы его любили таким, какой он есть. Поэтому всякого рода хитрости и манипуляции, применяемые обоими полами в любовной схватке, помогают разве что выиграть «битву», но по итогу приводят к проигрышу в «войне».
Вот что говорил Макаренко о воспитании детей:
«Ваше собственное поведение - самая решающая вещь. Не думайте, что вы воспитываете ребенка только тогда, когда с ним разговариваете, или поучаете его, или приказываете ему. Вы воспитываете его в каждый момент вашей жизни, даже тогда, когда вас нет дома [здесь и далее подчеркивание моё - Е.С.]. Как вы одеваетесь, как вы разговариваете с другими людьми и о других людях, как вы радуетесь или печалитесь, как вы обращаетесь с друзьями и с врагами, как вы смеетесь, читаете газету - все это имеет для ребенка большое значение. Малейшие изменения в тоне ребенок видит или чувствует, все повороты вашей мысли доходят до него невидимыми путями, вы их не замечаете. А если дома вы грубы, или хвастливы, или пьянствуете, а еще хуже, если вы оскорбляете мать, вам уже не нужно думать о воспитании: вы уже воспитываете ваших детей, и воспитываете плохо, и никакие самые лучшие советы и методы вам не помогут.
Родительское требование к себе, родительское уважение к своей семье, родительский контроль над каждым своим шагом- вот первый и самый главный метод воспитания!
А, между тем, приходится иногда встречать таких родителей, которые считают, что нужно найти какой-то хитрейший рецепт воспитания детей, и дело будет сделано. По их мнению, если этот рецепт дать в руки самому заядлому лежебоке, он при помощи рецепта воспитает трудолюбивого человека; если его дать мошеннику, рецепт поможет воспитать честного гражданина; в руках враля он тоже сделает чудо, и ребенок вырастет правдивым.
Таких чудес не бывает. Никакие рецепты не помогут, если в самой личности воспитателя есть большие недостатки».
Личность человека и его настоящее отношение (содержание) проявляет себя (форма) всегда, даже тогда, когда он сам об этом не думает. И как родитель воспитывает ребенка в каждый момент своей жизни, так и любовник проявляет себя каждую минуту, а не только в моменты особенной нежности или особенной готовности. Как в воспитании нет, и не может быть хитрых рецептов, так не может их быть и в романтической любви.
* * *
Кризис семьи и брака, наблюдаемый сегодня, не может разрешиться в рамках буржуазного общества, поскольку оно выкорчевало с корнем экономическое основание, на котором покоилась старая патриархальная семья. На место патриархальной семьи с ее связью поколений пришла семья нуклеарная, но и она не имеет экономической основы: в развитом буржуазном обществе, где не осталось места семейному производству, где каждый работник выступает индивидуальным продавцом рабочей силы и соединяется со средствами производства и с другими работниками лишь на время, не осталось места и семье. Брак между двумя экономически независящими друг от друга индивидами, таким образом, может быть только добровольным союзом, основывающемся на взаимной симпатии, но и ей нет места в обществе, где каждый не только независим от другого, но и напрямую противопоставляется ему как конкурент. Мы видим, что противниками брака сегодня выступают не только мужчины, но и женщины, от которых все чаще и чаще приходится слышать, что брак обременителен; длительному совместному проживанию молодые люди предпочитают т. н. гостевой брак, свободные отношения или их отсутствие вообще. Буржуазное общество, освободив семью от пут экономической зависимости, с одной стороны, с другой стороны, противопоставило индивида обществу вообще и семье в частности. Его прогресс есть одновременно и регресс: освобождение семьи было одновременно и ее разрушением. На место экономических отношений, бывших основанием семьи, пришли экономические отношения, препятствующие ей. Любовь же, долженствующая стать основанием семьи нового типа, не может развиться в обществе всеобщей конкуренции. Конкуренция порождает тип личности, неспособный ни вызвать любовь, ни испытать ее, и не существует такой техники, которая спрятала бы от чужих глаз эгоизм и мелочность или породила бы любовь в эгоистичном и мелочном сердце.
Вся «хитрость» любви заключается в «адекватности социально-интеллектуальной РАЗВИТОСТИ личностей, переживающих чувство взаимного влечения», а значит, единственный способ разрешения любовного кризиса заключается в том, чтобы поднять человека до такого уровня, при котором отпадет сама нужда в хитростях. Необходимо создать условия для всестороннего развития каждой личности, когда внутреннее и внешнее, индивидуальное и общественное перестанут находиться в противоречии - только в этом случае человек сможет по-настоящему, честно и искренне любить и быть любимым.
