Классовая борьба в искусстве
Тема моей статьи настолько обширна, что я, конечно, смогу в ней только поставить некоторые, наиболее, по моему мнению, определяющие вехи.
Как теоретический вопрос о взаимоотношении классовой структуры общества и культуры его вообще, так и исторический вопрос (т. е. конкретный разбор отдельных культур с точки зрения их взаимоотношения с классовым строем того или другого конкретного общества) и злободневные вопросы (как в различных областях искусства должна проходить классовая борьба у нас) - все это проблемы, требующие весьма обстоятельного и широкого освещения путем обмена мнений, подчас полемического. Еще в течение долгого времени эти проблемы будут предметом обсуждений. Я не претендую в моей статье дать ни всеобъемлющей картины, ни сколько-нибудь окончательных выводов.
Прежде всего я хочу остановиться на общем вопросе: является ли действительно искусство классовым? Для нас, марксистов, в этом сомнения быть не может. Искусство является классовым. Но оно довольно определенно делится на разновидности, в которых классовый принцип отражается совершенно по-разному.
Литература и театр в его драматургической части соприкасаются с идейным содержанием данного общества с совершенной очевидностью. Можно пытаться в области литературы и театра отграничить публицистическое, злободневное искусство от якобы внеклассового, общечеловеческого (я еще к этому вернусь),-по нельзя отрицать того, что слово, которым пользуется литература, является выразителем мысли и оставляет предельную для человека четкость в определении содержания, которое при его посредстве передается публике, слушателю, читателю. Художественный образ, при словесном его выражении, является также очень четким, содержит огромное количество определителей, действующих непосредственно на умственные центры слушателей или читателей.
Никто, конечно, не отрицает в литературе музыкальных сторон или непосредственного, своеобразно живописного или скульптурного воздействия этого словесно выраженного образа на ваши чувства; никто не может отрицать значения, хотя бы в некоторой степени метафорически употребляемого, выражения об «архитектурности» литературных образов.
Все эти выражения подчеркивают зрительную, чувственную сторону воздействия литературы.
Никто не отрицает того, что в словесное искусство вводится очень много элементов не интеллектуального порядка, относящихся к собственно эстетическому миру человека, воспринимаемых не при помощи его разума, рассудка, а непосредственно, чувственно. Но все-таки почти всеми признается, что доминирующей в этом пользующемся словом искусстве, как в самом слове, является мысль.
Гораздо труднее говорить о классовом содержании искусства, в котором мысль не выражается словом - наиболее привычной и наиболее адекватной для мысли формой.
Современная передовая психология считает мысль аналогичной слову и считает, что внутреннее мышление есть, собственно говоря, внутренняя речь. Но некоторые художники недавнего прошлого говорили, что, наоборот, в человеческом слове никоим образом не возможно сколько-нибудь полно выразить то, что переживает человек внутри. Мы видим некоторое отвращение к слову даже у самих писателей. Например, знаменитое выражение Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» - показывает, что Тютчев мыслил особенным образом, что он придавал мысли некий привкус эмоционального характера, который даже в волшебной силе его слова все-таки полного выражения не находил.
Это представление о неадекватности разума и его инструментов с жизнью (которое ложится, например, в основу философии Бергсона) приводит к построению такого суждения, что искусства не словесные или, во всяком случае, пользующиеся словом только как сочетанием звуков, как музыкальным звучанием, что эти искусства, не имея ничего общего с мыслью, с идеологией, тем самым относятся к области социально неорганизуемой; тенденциозные, как обыкновенно выражаются, намерения в них проведены быть не могут, и эти искусства больше, чем литература, будто бы, застрахованы от проникновения в них суеты нынешнего дня и, следовательно, от заражения их классовой борьбой.
Однако среди этих искусств есть такие, которые приближаются к рациональному полюсу.
Образ является, как я уже сказал и как все знают, основой и для художника слова. Белинский говорил, что спецификум литературы, как искусства, отличается именно тем, что словом пользуются для создания образа; если словом пользоваться не через образ, а непосредственно через собственную речь, это будет уже как бы отход от художественной литературы, впадение в публицистику. А если образ является столь могущественной формой художественного выражения для литературы, то почему ему не играть такой же роли в пластике, т. е. в живописи, графике и т. д.?
Спенсер прав, когда говорит, что первоначальная письменная речь представляла собой рисунки и являлась соединением живописи и письменности. К нынешним буквам мы пришли через иероглифы, через отметки, зазубрины, символические значки, которые, с другой стороны, развернулись в графическое изобразительное искусство.
Живопись красноречива. Она может сторониться этого красноречия, она может оставаться в сфере только зрительных впечатлений, требовать, чтобы ее рассматривали только как совокупность линий, плоскостей и красок. Но что живопись может выражать мысль и этим очень сильно волновать зрителя - это несомненно. Это особенно ясно на примере иллюстративной графики. Вы чувствуете, как иллюстрации Бенуа поясняют и показывают те образы, которые дает Пушкин, стараясь оформить их так, чтобы они в виде графического произведения были возможно более доступны. Но и идущая вслед за текстом живопись может выражать очень точно определенные положения и быть насыщена социальным содержанием.
Труднее сделать это в области искусств движения (включая сюда и вокально-инструментальную музыку, и некоторые виды поэзии, и танец), потому что они дальше отстоят от мысли и от четко выраженного образа. Правда - есть такой музыкально-звуковой материал, который может считаться в некоторой степени натуралистическим - реалистическую выразительность могут иметь звукоподражания или такие, так сказать, шумовые сочетания подобных действительности звуковых элементов, из которых может возникать как бы слуховая картина мира. В эту сторону направлена, например, программная музыка. Однако, программная музыка, без соответствующей программы, может быть истолкована весьма различным образом. И в большинстве случаев догадаться среднему слушателю, что изображается, скажем, в той или другой поэме Берлиоза или Штрауса, если ему не будут даны определенные указания, - невозможно. Кое-что он уловит - будет различать печальные и радостные настроения и т. д.; иногда какое-нибудь указание внешне-подражательного характера, похоронный звон, например, ему немножко поможет- он будет шарить в этом направлении. Но ничего подобного по определенности живописи, а в особенности слову - не будет.
Конечно, музыка может сочетаться со словом, включая слово синтетически в свою чисто музыкальную ткань (романс, песня, оратория и даже целое музыкально-драматическое произведение). Но это уже другое дело, это позаимствование из другого искусства.
На этом основано такое построение: музыка и, отчасти, танец есть совершенно адекватное выражение чисто эмоциональной жизни; здесь никакой мысли нет, а если она есть, то это незаконная примесь; и говорить о классовой борьбе в области драматических искусств - это значит притягивать за волосы этот мир чистого искусства к идеологии. В зрительные искусства идеология может вмешаться скорей, но она только принижает чисто живописный момент. И да здравствует чистая живопись, которая не хочет, чтобы ее наполняли литературщиной, а, наоборот, тяготеет к музыкальному полюсу! Живопись должна быть зрительной музыкой, столь же далекой от литературного содержания, как чистая музыка.
В литературе тоже существуют такие тенденции. Верлен говорил: «De la musique avant tout», т. е. «прежде всего музыка», самое значительное в поэзии - это музыка. Предельным развитием литературы в музыкальную сторону является литература заумная, которая прямо заявляет, что мы страдаем от слишком большой близости к уму. Лучше брать простые сочетания речевых звуков, добиваясь этим эмоциональной выразительности, возможно более далекой от разума.
Это течение, направленное в сторону удаления искусства от идеологии, эта теория очень опасна и вытекает из интересов определенных классов в определенный период их развития. Так, например, буржуазия Франции, в то время когда она стремилась собрать вокруг себя все остальные классы для борьбы со старым феодальным режимом, требовала от художников выражения своих идей. Тогда все искусство держало курс на литературу, и сама литература наполнилась жизненным содержанием. Характерный для этого периода идеолог искусства - Дидро требовал социального содержания в искусстве. Но буржуазная свобода, после победы над феодализмом, оказалась правом для нее производить товары и выгодно продавать их, эксплуатируя рабочий класс и мелкую буржуазию, свободно, т. е. без феодальных ограничений; равенство оказалось формально-юридическим равенством экономически неравных членов общества; хищническое лицо буржуазии все яснее и яснее выступало из-под личины братства.
С тех пор как буржуазия начала отходить от своих первоначальных лозунгов, высокая тенденция в искусстве, где она сохранилась, стала принимать все более и более оппозиционный характер. Она кульминировала в таких поэтах, которые с величайшим негодованием отвергали существующий общественный строй и власть. Интеллигенция расслоилась. Часть ее пошла на службу к буржуазии. Но значительная часть интеллигенции не сдалась. После войны четырнадцатого года, в особенности в странах, которые потерпели поражение, например в Германии, характерным антибуржуазным движением интеллигенции был экспрессионизм. Правда, сейчас это течение отходит в прошлое.
Происходит мобилизация художественной интеллигенции на служение капиталу, а капиталу нужно такое искусство, которое отвлекало бы от серьезных задач. Курс буржуазии на новые войны для захвата рынков, на укрепление власти очень небольшой кучки миллионеров и миллиардеров--защищать трудно. Попытки изобразить капиталиста сверхчеловеком теперь не могут удаться. Буржуазия сама просит таких «адвокатов» не защищать ее идеологию. Слишком антипатичны гигантскому большинству людей сущность и планы капитала. От такой защиты делается только хуже. Лучше о них не упоминать вовсе. Буржуазия говорит художникам: «Вы согласны служить мне? Это очень хорошо. Но не изображайте меня героем, никто не поверит вам. Зарядитесь лучше настроением «прочь от разума». Французские дадаисты и сюрреалисты договариваются прямо до того, что искусство должно быть глупым, и чем оно глупее, тем выше, так как все дело его заключается в освобождении человека, хотя бы на некоторое время, от гнета разума. Вы видите в этих художественных группировках классическое выражение страха перед сколько-нибудь определенным содержанием в искусстве.
Сейчас искусство Запада ориентируется не столько на музыку, сколько на джаз-банд. В культурной музыке буржуа заподазривает известное социальное содержание, - и не напрасно, конечно. Кроме того, слишком разумна правильная конструкция - а вот ералаш в звуках, опьяняющий ощущением легкости жизни, отрывочные бойкие ритмы и веселые шумы, так же, как сильное освещение, фейерверк, танцы приводят человека, не без помощи алкоголя, в приподнятое настроение. Он празднует, отбросив все мысли, свой праздник жизни. А именно это буржуазии и нужно. Ей нужно, чтобы люди на нее работали, проливали кровь за нее, и при атом не жаловались. Добиться же этого можно именно созданием такой праздничной обстановки. Это возвращение к формуле, которую чрезвычайно точно отчеканил Метерлинк «Римляне говорили, что нужно народу давать хлеба и зрелищ; но чем меньше хлеба, тем больше нужно зрелищ». Нужно опасаться только, чтобы в эти зрелища и праздники не проникла мысль. И тот же Метерлинк понимал и говорил: «Такое искусство, искусство опьяняющее, усыпляющее, нужно для правящих классов».
И если сюрреалисты говорят, что искусство должно быть глупым, и изощряют свой ум в книгах, которые должны умно доказать, почему надо быть глупым, строят целую такую теорию, философскую систему, то это происходит не потому, что «время» оскудело идеями, а потому, что хозяин этих интеллигентов-художников - буржуазия - боится идей. Интеллигенты на службе у капитала пропагандируют «великую революцию - величайшую революцию, гораздо более радикальную, чем большевистская,- революцию против разума!»
Мы хорошо понимаем, что «революция против разума» со стороны буржуазии и буржуазной интеллигенции есть желание, чтобы эксплуатируемые помирились с нынешним классовым строем и не критиковали его.
Противоположные тенденции мы видим в классе поднимающемся, в классе с очень большим внутренним содержанием, который не только хочет объяснить всему человечеству, за что он борется, но хочет доказать, что его идеал есть высшее благо. Такой класс требует от искусства, чтобы оно ему помогло поднять сплоченность и мужество его рядов и склонило на его сторону колеблющиеся слои общества, воздействуя на человеческие чувства, настроения и определяя этим волю, а стало быть, и поведение людей. С этой точки зрения все должно быть притягиваемо к основным символам веры нового класса, к основной мысли его. В основу всего искусства должно быть положено этическое и эстетическое миросозерцание этого класса.
Но не отравляется ли искусство классовым содержанием? Является ли литературной ценностью роман, который написан для того, чтобы дать литературный тип басни - маленькой или большой, все равно, - если нравоучение: «Смысл басни сей» - составляет главнейшее его содержание?
Если даже мы обратимся к басне, то увидим, что она действует тем сильнее, чем сильнее ее художественная часть, т. е. чем более образно иллюстрирована она яркими примерами, которые действуют не только на разум, но и на воображение. Художественным можно назвать только такое произведение, которое, хотя и защищает какую угодно широкую или глубокую мысль, тем не менее выражает ее в образах, непосредственно волнующих чувства, воспринимающих это произведение.
На этом надо, конечно, настаивать. Всякая попытка, с точки зрения нового, хотя бы имеющего большое содержание, искусства заявить: «Лишь бы смысл был хорош, лишь бы классовая выдержанность являлась достаточной, а все остальное приложится» - является ударом по собственным ногам. Лучше простая проповедь, простая лекция, чем косноязычное искусство, которое само по себе никого не убеждает. Неумелая потуга воспользоваться художественным языком для пропаганды идеи может чрезвычайно скомпрометировать эту идею.
Правда, когда победивший класс, бывший до того угнетенным, только начинает учиться, то сначала форма произведений его художников не соответствует содержанию. Первые произведения представляют собой обычно несовершенные попытки. Но к этим попыткам нужно относиться с величайшим вниманием и симпатией. Старые классы издеваются над молодым искусством нового класса, говоря, что оно плохо потому, что и сам-то новый класс плох и идеи его плохи, что этот класс никогда не сможет создать своего искусства, так как искусство классовое будет всегда являться низким. Они выдвигают свое положение о внеклассовом и внеидейном искусстве.
Мы должны дать этой реакции самый серьезный отпор. Мы должны охранять детей нового искусства, потому что из них вырастут, как говорил Маркс, гиганты, которые превзойдут все то, что было создано до сих пор.
Если у нас есть молоденький баобаб, который может уместиться в цветочном горшке на окошке, и мы, зная, что это баобаб, будем восхищаться его чудесной величиной, то попадем в смешное положение. Но если кто скажет: наш баобаб простая, и притом маленькая травка, а у нас есть большой лопух, - то надо напомнить ему о том, что таков процесс роста. Старый лопух может быть больше ростка баобаба, но он останется лопухом всю свою жизнь, а баобаб сделается больше всех растений. Надо его только заботливо растить.
Мы заинтересованы в том, чтобы литература не теряла своей специфичности, т. с., будучи истинно-художественной, чрезвычайно сильно действовала бы непосредственно на чувства читателя, давала ему нужное пролетариату идейное содержание.
В нашей русской классической литературе мы имеем хорошие образцы, потому что русская литература и первой дворянской эпохи - эпохи Пушкина, и последней дворянской эпохи - эпохи Толстого, и демократическая народническая литература в эпоху своего высшего развития всегда создавала произведения идейные, и попытки отрицать эту идейность не могут увенчаться никаким успехом. Наша литература больше, чем какая-либо другая, как отмечал в своей блестящей работе В. Г. Короленко, является поразительным сочетанием величайшей, убедительной художественности с чрезвычайно глубоким социальным и этическим содержанием.
История выдвигает сейчас на первый план развивающуюся пролетарскую литературу, являющуюся выразительницей класса наиболее передового, с идеологией наиболее прогрессивной и в то же время больше всех общественных групп современности
140
обладающего истинной свежестью чувств, настоящим глубоким и здоровым эмоциональным строем.
Художественность есть непременное условие для того, чтобы литературное произведение можно было назвать произведением искусства. Но нам важно, с другой стороны, чтобы не только литература, но и графика, живопись, пластика и т. д., не переставая быть высокохудожественно оформленными, не переставая нас эстетически радовать и чувственно волновать, также зажигали бы нас внутренним огнем настроений, воодушевляющих лучшую часть современного человечества. Это требование мы предъявляем и музыке.
Но может ли музыка, инструментальная, чистая музыка, к которой апеллируют такие люди, как Верлен в литературе, или некоторые импрессионисты и постимпрессионисты в живописи, именно как к искусству безыдейному, - может ли она быть выразителем классовых идей? Нет, классовые идеи через музыку, если не прибавить к ней излагающих идеи слов, выразить нельзя. Музыка - форма совершенно неподходящая для выражения идей. Но, кроме классовых идей, есть и классовые чувства или то, что можно назвать комбинацией классовых чувств, эмоциональным строем класса. Он очень различен у разных классов.
Класс, находящийся на кульминационном пункте своего развития и уже клонящийся к упадку, не имеет сильных жизненных корней и старается насладиться жизнью в утонченных формах - он в своих танцах и музыке выражает утонченные изящные чувства, он любит детали и мелкую фактуру, требующую пристального внимания и не сильно волнующую. Сильные страсти и стремления представляются грубыми в глазах такого класса. Пример - клавессинисты, французские композиторы конца XVII -начала XVIII века. Искусство такое имеет музейную ценность, как фарфоровые вещи, как художественно-ювелирные табакерки; но вы не можете, конечно, предложить пролетариату окружить себя такими табакерками и жить, скажем, среди мебели времен Павла I.
Угнетенная демократия имеет строй чувств, по преимуществу мрачный; он тем мрачнее, что она не видит исхода. Например, в крестьянской музыке преобладает минорная и пониженная настроенность. В песне ищут утешения, изливают в ней свою скорбь.
Буржуазия в период своего подъема создавала боевую, бодрую музыку (марсельеза, Бетховен, Вагнер до его мистического периода).
У пролетариата, мало подготовленного, по объективным историческим условиям, к развитию собственно музыкального искусства и еще не привлекшего окончательно на свою сторону художественную интеллигенцию, в процессе боев создавались уже бодрые мотивы, боевые песни, соответствующие настроениям, которые выдвигаются в этом классе на первый план.
Вот несколько примеров того, насколько в этом отношении может быть различным основной жизненный тонус, самочувствие. Разные классы в разные моменты своей жизни (подъем, кульминация, упадок) разно себя чувствуют. Самочувствие это основывается на невыраженных, может быть, в порядке ясного разумения и суждения взаимоотношениях субъекта и среды: преодолеет меня среда или я ее преодолею? Кроме того, диапазон этих чувств, а тем самым и всякого рода звуковых сочетаний и ритмов, для каждого отдельного человека очень широк. Жизнь человека всякого класса очень многообразна. Смешно было бы утверждать, что у пролетариата нет скорби, нет грусти, а только борьба и радостность. Но есть известные психологические эмоциональные доминанты, которые лучше воспринимаются данным классом потому, что соответствуют его основным переживаниям. В этом смысле можно сказать, что и музыка может быть классовой и что мы можем различать в прошлом и настоящем музыку, более или менее нам близкую. Существовали такие музыкальные лады, которые Платон пытался объявить вне закона в своей идеальной республике; наоборот, музыку простую и мужественную, которая содействовала выработке мужественного, устойчивого типа, он считал педагогически полезной.
Из приведенных мною общих теоретических размышлений относительно классовой сущности искусства видно, что теория внеклассовости искусства и внеразумности искусства есть тоже классовая теория. По существу говоря, классы борются между собой не только искусством, определившимся как идеологическое, искусство безыдейное тоже является оружием классовой борьбы. Если бы безыдейное искусство и утверждающая его теория могли восторжествовать в нашем Союзе, это было бы значительной победой буржуазии, это значило бы, что наше искусство выбито из рук пролетариата и направилось по буржуазному пути.
Пролетариат должен создать свое собственное искусство. Но значит ли это, что все искусство непролетарское ему враждебно? Узколобый, мелкий «марксист» иногда становится на такую точку зрения. В начале нашей революции он частенько скатывался к такой позиции: есть пролетарское искусство и есть искусство врагов пролетариата - буржуазное искусство; правда, может быть, есть еще искусство «ни то, ни се», но оно тем более заслуживает осуждения и подлежит искоренению. Не менее просто и радикально разрешали такие «теоретики» вопрос и в отношении формы: форма соответствует содержанию; раз будет новое содержание, должна быть и новая форма. Вывод: учиться у прошлого не нужно, нужно держать курс только на творчество пролетариата.
Одно время, в несколько ослабленной форме, эти взгляды были выражены в движении так называемой группы «На посту». Партия по этому поводу вынесла резолюцию, которая помогла многим напостовцам, теперь принадлежащим к ВОАППу, в значительной степени исправить свою линию.
Первый аргумент, говорящий против этой, глубочайшим образом неправильной теории, это то, что не только искусство, но вся культура, и наука, и техника - классовы. В Вавилоне и Египте миросозерцание отвечало одной из худших форм феодализма, а именно: глубокому, обожествляющему лицо монарха деспотизму с очень сильной, феодало-подобной бюрократией, опирающейся на духовенство. Массы рабов и даже некоторые высшие слои общества находились в весьма угнетенном состоянии. Несмотря на это, в то время создались многие основы миросозерцаний, которые живут до сих пор и, вероятно, проживут еще сотни лет. Начала исчисления, арифметика и даже в -некоторой степени алгебра, геометрия и всякого рода землемерие, наблюдения в области гидравлики, астрономии сохраняют еще свое значение; календарь у нас до сих пор вавилонский. Словом, мы унаследовали от той эпохи некоторое количество прочных и важных научных завоеваний. Анализ показывает, что в самом Вавилоне и Египте они были окружены целым рядом наслоений и предрассудков, делавших из них прекрасное оружие в руках правящей аристократии. Но вместе с тем в основе их были так хорошо ориентирующие идеи, так хорошо наблюденные и сформулированные результаты опытов, что они оказались живучими. Новые классы других обществ взяли эту здоровую часть и очистили ее от шлаков.
Но если прожили до наших дней достижения древних культур, то много важнее для нас то, что выработано культурой буржуазии старой, новой и современной. Буржуазия в период своей борьбы и расцвета достигала высочайших вершин. Только колоссальный подъем науки и техники, созданный промышленной буржуазией, делает возможным переход к социализму. Никто не оценил так высоко буржуазную науку и технику и никто не пропел ей таких восторженных дифирамбов, как Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте». Ленин выразил эту связь в своей знаменитой фразе: - по-настоящему, наша страна стала европеизироваться только после революции. Что значит «европеизироваться»? Европеизация значит восприятие благ буржуазной культуры, подтягивание страны к культурному уровню пока еще буржуазного Запада.
Само собой разумеется, Маркс и Энгельс не считали культуру буржуазии высшим и конечным пунктом в истории культуры человечества. Напротив, они считали буржуазный период, вместе со всеми предшествующими этапами, только предысторией человечества. Но они указывали на громадную подготовительную роль, которую сыграл неслыханный расцвет буржуазной техники для перехода общества на высшую, социалистическую ступень. Разумеется, и Ленин не хотел сказать, что мы будем строить у себя точный сколок с европейской культуры. Его слова значат, что в культурном достоянии Запада имеется колоссальное количество положительного, что может быть нами использовано. Ленин страшно боялся этих обуженных пролеткультовских и напостовских тенденций, которые гласили: нам не нужно учиться у старого, мы уже переросли его и т. д. В ответ на это он говорил: «Нужно учиться, учиться и еще раз учиться». Он говорил в своей лекции комсомолу: «Если вы не овладеете целиком старой культурой, вы не сможете построить новую».
Нам могут возразить: «Это относится к значительной части культуры; но только не к искусству». В известной степени такое возражение будет законно, потому что точная наука, техника преследуют совершенно объективные цели, и хорошая буржуазная машина останется хорошей машиной, пока мы не изобретем лучшую, и для нас; из хорошей винтовки буржуа может застрелить пролетария, но и пролетарий буржуа; в руках рабочего оружие, которое по происхождению своему буржуазно, приобретает другой классовый смысл. Это нельзя сказать об искусстве. Искусство, поскольку оно проникается в серьезной степени тенденциями чуждого нам класса, будет нам чуждо, будет действовать разлагающе. Оно нам неподходяще, как неподходяща нам чужая философия, чужая социология, чужая политическая экономия. Мы можем их изучать только для того, чтобы, борясь с породившими их классами, разбить, преодолеть и их идеологию. Действительно, искусство, проникнутое враждебным нам классовым содержанием или не имеющее никакого содержания и поэтому являющееся классово-враждебным самой этой своей бессодержательностью, должно быть изучаемо только для того, чтобы мы могли его преодолеть.
Но правда ли, что в искусстве прошлого мы имеем только враждебные нам устремления? Нет, это не так. Пролетариат является классом, своей классовой сущностью и своей особенной ролью в истории отличающимся от всех когда бы то ни было существовавших классов; но буржуазия тоже была в свое время передовым классом, она тоже поднимала знамя революции, тоже вела большую борьбу с отживающими господствующими классами. И в это время она создавала великое революционное искусство.
Буржуазия, еще не будучи классом господствующим, была уже материально достаточно мощной, чтобы создавать свою культуру. Поэтому, когда буржуазия произвела свою революцию, у нее было чрезвычайно отточенное культурное оружие, - настолько, что Ленин рекомендовал нам материализм великих буржуазных мыслителей XVIII столетия распространять сейчас, популяризировать его как замечательное достижение. Хотя этот механический материализм и является буржуазным, все же он был блестяще отточенным материалистическим оружием, направленным против господствующего класса. Мы обладаем еще лучшим оружием - нашим диалектическим материализмом, но этот диалектический материализм может быть вполне усвоен только после того, как мы усвоим блестящие формы полемики и популяризации, выработанные крупными мыслителями молодой буржуазии.
В области социологии пролетариат вооружен лучше всего - он имеет марксизм. Это позволило ему идти в этой отрасли науки впереди всех классов, несмотря на его угнетенность. Не то в области искусства. Троцкий в своей книге «Литература и революция» даже утверждал, что пролетарского искусства не только нет, но и не будет: пока пролетариат угнетен, он некультурен; после захвата власти он переживает период борьбы и отдает ей все свои силы; а потом, прежде чем пролетариат успеет создать свое искусство, образуется новый, бесклассовый мир, в котором не будет ни пролетариата, ни буржуазии. Правда, Троцкий тут же писал, что искусство нашей эпохи должно быть революционным. Но что может значить в наше время революционное, но не пролетарское искусство? Вряд ли Троцкий хотел этим сказать, что переходной эпохе суждено иметь литературу мелкобуржуазную. Если бы он поставил перед собой этот вопрос, то, несомненно, был бы вынужден сознаться в ошибочности своего утверждения. Действительно революционным может быть только искусство пролетарски-революционное. Это недоразумение основано на том, что выковать свое искусство пролетариату действительно очень трудно.
Но как же можно при таких условиях хотя бы на минуту отрицать необходимость учиться и со стороны формы, и во многом даже со стороны содержания у того исторического опыта, который проделан предшествующими классами?
Кроме того, эти классы добивались иногда и победы, В период роста и в тот период, когда победа одержана и власть данного класса прочна, он зажигался огнем большой, самоуверенной радости жизни и воплощал его в искусстве. Мы видели, как это с особенной силой проявилось в истории человечества два раза: в эпоху античной культуры (особенно IV и отчасти III века до так называемого «Рождества христова») и потом в XV-XVI столетиях на Юго-западе и отчасти во всей Западной Европе. Эти моменты - классицизм и ренессанс (т. е. возрождение этого же классицизма)-являются моментами наивысшего расцвета творческих сил классов эксплуататоров, но в то же время не ставших еще паразитическими, классов, еще выполняющих свою функцию организатора общественного производства и ведущих еще человечество вперед.
Такой класс, являющийся большой социологической силой, чувствующий себя авангардом человечества, создавал монументальные, гордые, полные радости жизни и самоутверждения произведения искусства. Этот тон является далеко не чуждым для нас; пролетариат, в дальнейшем своем утверждении, несомненно, даст ренессанс. Конечно, это будет новое предложение классики, но ведь и итальянский ренессанс был совсем не тем, чем было античное искусство. Наш город уже не похож на тогдашний полис, мы имеем другую индустриальную технику, другую социальную структуру - это очень сильно повлияет на тот ренессанс, который будет развиваться у нас по мере нашего продвижения к социализму. Но некоторый внутренний тонус этого торжественного и торжествующего самоутверждения человечности, этот высокий гуманизм, реалистический, чувственный, счастливый, несомненно, будет важной страницей, важной струей в нашем искусстве. Поэтому-то произведения античного искусства, как Маркс говорил и подчеркивал, являются нашими союзниками.
Из сказанного ясно, как мы должны проводить классовый принцип в искусстве.
Классовость заключается не в том, чтобы весь багаж другого класса отбросить и думать, что пролетариат есть, как некоторые анархисты учат, голый человек на голой земле: он все разрушил и все создаст сам. Нет, подобная точка зрения не свойственна пролетариату: он берет достижения искусства так же, как достижения науки и техники предыдущих эпох, стараясь их критически проверить. Но так как искусство есть идеология, рассчитанная на то, чтобы подкупить, повлиять на чувства в направлении, выгодном для класса, его создавшего, то здесь нужна особенная осторожность. Здесь критицизм и стремление выбрать только то, что нам подходит, поставить препоны к доступу (в особенности в колеблющуюся часть нашего населения) вредного для нас, является необходимым. Поэтому не только без большого выбора путем критики, но, я бы сказал, без отбора путем запретительной, и притом достаточно строгой и проницательной цензуры, мы здесь обойтись не можем. Мы получили наследство от классов, которые болели заразительными болезнями; среди одежд, доставшихся нам от этих классов, мы находим много тканей, которые нам нужны. Но они нуждаются в очень тщательной дезинфекции . Я указал на необходимость органов цензуры; но больше всего мы должны все-таки рассчитывать на нашу критику, которая должна быть сильной и, давая освещение произведениям враждебным или полувраждебным, создать иммунитет, дать ту правильность мышления, которая позволит не поддаться заразе.
Это есть подлинная классовая линия.
В буржуазном обществе - да, вероятно, так было и во всех других обществах до нас - молодежь вообще легко устремляется к отрицанию прошлого. Это совершенно естественно. Молодежь стремится занять место стариков. Тут действует небезызвестный принцип: «Уйди с этого места, чтобы я мог на него сесть».
Такие «тенденции» проявляются и у нас.
Это желание нового поколения, чтобы стариков поскорей черт побрал, приобретает в искусстве особенный характер. Пушкин давно умер, и на его место сесть нельзя; но можно сесть на его место в пантеоне литературы. Какой-нибудь самолюбивый молодой человек чувствует с большой силой и остротой обиду на то, что вот стоят бронзовые фигуры не его, Иванова, а других людей, из других поколений. Он хочет, чтобы его признали более высоким, чем они. А в буржуазном обществе (и у нас во многом, поскольку мы являемся в значительной степени мелкобуржуазной страной и имеем интеллигенцию индивидуалистического типа) во всех областях ведется карьеристическая борьба, и славу человек приобретает в борьбе с другими. Поэтому приемы и чувства, возникающие при этом, бывают хотя и не совсем благородными, но житейски вполне понятными. Такие юноши иногда (даже часто) заключают друг с другом союз, состоящий в том, что петух хвалит кукушку за то, что кукушка хвалит петуха, и оба они - и петух и кукушка - «гордо отрешаются от старого».
Правда, рядом с этими вихрастыми озорниками могут появиться послушные, тихие мальчики. Эти послушные, тихие мальчики отстаивают свое место и значение в искусстве, говоря: «Мы держимся за фалды фрака Пушкина, мы - хранители великой старой культуры и пишем, как самые послушные ученики, которые учатся на 5 с плюсом у этих учителей». Это молчалинское течение. Всегда рядом с Чацкими, которые готовы всегда и всех бранить, имеются и Молчаливы. Я предпочитаю вихрастых. Все-таки они стараются создать что-то новое. А те другие «признают только классиков», но все это старо, все это эпигонство, все это для нашего времени непригодно, и даже самые лучшие из них ничего не стоят. На этом пути простого подражания старине ничего нельзя найти. Такого рода отношение к старине обозначает застой. В революционное время такой застой есть прием мещанской интеллигенции, которая притаилась и молится: «Господи, может быть, буря пронесется». Оттуда и выходят такие Молчалины.
А в наших молодых рядах имеется задор, стремление поставить себя из положения ученика в положение «метра».
Мелкобуржуазные группы, хотя бы они внешне и принимали ту или иную окраску, от этого откажутся с величайшим трудом, потому что стремление, которое движет ими, это - стремление утвердить свою личность. Они эгоцентричны. И одним из средств к такому самоутверждению служит то, что они говорят, будто прошлое враждебно всему, что создает новое как формально, так и по содержанию. Когда у этих людей нового содержания не хватает, появляются такие чудовищные, ублюдочные построения, как те, например, которые развивали Брики иже с ним: «Художник - это мастер, который может все. Социальный заказ? Пожалуйста. Вам нужно написать плакат по поводу 7-часового рабочего дня?-есть».
Однако ясно, что понятие социального заказа, при допускаемой полной пассивности самого художника, который только делает то, что ему поручают, приводит к выводу, что те же художники были бы послушными исполнителями и при господстве буржуазии. Такая точка зрения как нельзя более приемлема для буржуазии. Социальный заказ ведь дает и она.
Я этим не хочу сказать, что это ублюдочное толкование отношения искусства к действительной жизни укоренилось у нас. Наоборот, по мере того как пролетарский социальный заказ проникал в ряды художников, он вводил действительно хотевших служить пролетарской революции в определенное русло. Я думаю, что если мы такого большого поэта, как Маяковский, спросили бы: «Что вы, искренне или неискренне пишете?»-то он глубоко обиделся бы.
Но, с точки зрения теории Брика, он должен был бы ответить: «Конечно, неискренне, ибо я художник - мастер, а художник искренним быть не может». Когда-то Брик говорил: «Нельзя от нарисованных колонн требовать, чтобы они были из настоящего мрамора», т. е. другими словами изображенные чувства не являются настоящими чувствами художника. Художник не смеет быть искренним, он всегда фальсифицирует, всегда подделывается. Такая самохарактеристика толкает к выводу, что это говорят люди примазавшиеся, которые хотя и «отвечают на социальный заказ рабочего класса», но у которых внутри не горит огонь революционных убеждений.
Маяковский во время задорного периода своего развития говорил на одном митинге: «Нам говорят, что искусство должно светить. Что это - лампа? Нам говорят, что искусство должно согревать. Что это - печка?» Искусство не печка и не лампа, но должно светить и согревать. На самом деле метафоры Маяковского были законны. Искусство должно действительно светить, согревать человечество, быть очагом новых сил.
Футуризм - это, конечно, только один из перекрестков на нашем пути. Художники этого лагеря вначале, еще до революции, руководились настроениями определенно мелкобуржуазными: «Мы прокладываем себе зубами и когтями место и в настоящей жизни, и в будущем литературном пантеоне, и всех будем сталкивать со своей дороги». Теперь это отброшено, и лучшие лефовские художники сделались действительно идейными. При этом условии урбанистические формы их искусства могут быть полезными в нашей главным образом крестьянской стране, которой очень недостает городской культуры.
Но пролетарские писатели стали на другую точку зрения. Возьмите то лучшее, что создала пролетарская литература в области беллетристического романа, который хозяйским глазом осматривает то, что происходит вокруг, и старается дать пролетариату и всей стране отчет о происшедших у нас процессах. Такие бесспорно глубоко художественные произведения, как «Разгром» Фадеева и «Тихий Дон» Шолохова, с очевидностью показывают, что авторы их учились у классиков.
Форма у Фадеева очень близка к Толстому, с известной примесью Чехова. Форма у Шолохова - насыщенная реалистическая форма, к которой поднимались многие наши классики, выражая большие бытовые явления.
Повредило это Шолохову и Фадееву? Конечно, нет, как не повредило это направление и всей пролетарской литературе.
Пролетарские писатели говорят: «Мы будем учиться у классиков, в особенности в отношении формальном. Содержание у нас другое. Вероятно, в конце концов под давлением нового содержания форма изменится и получится новая форма. Мы учимся и должны делать это лучшими из существующих способов, а не идя путем собственных, доморощенных выдумок, кустарных домыслов, которые могут только затруднить наш путь».
Несомненно, курс нашей пролетарской писательской молодежью взят правильный. Они не ставят себе задачу прославиться, кого-то оставить в тени и столкнуть. Это настоящие, подлинные пролетарские творцы.
Но, как я вам уже сказал, несколько лет тому назад среди пролетарских писателей была такая тенденция: только пролетарский писатель, только он может приниматься всерьез, нужно действовать так, как если бы он был гегемоном, надо ему передать бразды правления в литературе.
Тут, разумеется, было не проявление острого классового чутья, а искривление классовой линии. Был тут и карьеристический момент, потому что художественная молодежь, которая, может быть, является очень хорошей, передовой и даже партийной, несет в себе некоторую закваску интеллигентного мелкобуржуазного индивидуализма и вносит известные черты взаимной распри, далеко не всегда принципиальной. Мы видим, что и теперь пролетарские писатели образуют разные группы и друг друга костят, иногда в высшей степени несправедливо. Это уже не проявление хозяйского отношения, которое все ценит объективно, а борьба личностей и групп, неприличная в пролетарской среде, и которая объясняется тем, что писательская пролетарская группа еще не сделалась окончательно пролетарской. Вместе с абсолютным ростом (относительно доля ее из года в год во всех отраслях хозяйства падает) буржуазии у нас в стране, в период нэпа, мы видим нарастание враждебного нам классового настроения и опасность воздействия на партию, чтобы искривить ее политику вправо. При этом очень характерны известные попытки схватиться за Ленина, схватиться за решения партии не для того, чтобы их правильно провести в жизнь, а для того, чтобы отгородиться отдельными выхваченными из них фразами и положениями от жизни. Такие попытки, такие тенденции дают себя знать и на литературном фронте. Это явление, несомненно, социально опасно. За такими выступлениями надо зорко следить и всякий раз давать им отпор.
Но возможен и перегиб палки в другую сторону, - и не только возможен, он имеется в действительности. При повышении классовой борьбы получается рецидив обуженного пролеткультства, стремящегося доказать, что только стопроцентное партийно-выдержанное искусство для нас приемлемо. Нужно самым решительным образом протестовать и против этого.
Разумеется, мы находимся сейчас в другом положении, чем в 1925 году, когда были даны основные партийные директивы относительно политики в литературе (о них я скажу ниже). Мы переживаем момент обострения классовой борьбы. Сейчас у нас идет громадная и совершенно необходимая перестройка сельского хозяйства в деревне. Мы энергично поставили вопрос о социализации сельского хозяйства. Это означает, что мы сейчас идем в поход за действительно счастливое будущее середняка и бедняка, за то, чтобы вырвать будущее из рук кулацко-нэпманских элементов. Последние оказывают бешеное сопротивление, стараются препятствовать нашим хлебозаготовкам, чтобы использовать угрозу голодом как оружие против пролетариата. Вокруг этой основной борьбы идет ряд боев, в которых враг пользуется всеми средствами. Сейчас всякие интеллигентные и неинтеллигентные обыватели, которые показывали нам кукиш в кармане, прячась по темным углам, приободрились и начинают выступать с большим нахальством. Те идеологические группы, которые опираются на этого обывателя, художественные или научные, начинают кокетничать вновь и вновь со всякими формами и видами буржуазной идеологии и начинают повторять все свои старые лозунги - от тех, за которые не очень сильно можно ухватиться (они называются «лозунгами нейтралитета»), до явно контрреволюционных.
Наш классовый натиск должен быть усилен. Но значит ли это, что мы совсем должны сойти с тех позиций, которые указаны Лениным и партией? Значит ли это, что если некоторая часть интеллигенции проявляет антисоветские тенденции, то мы должны ударить по специалисту вообще, объявить, что интеллигенция перешла во враждебный лагерь? Если середняк колеблется, значит ли это, что мы должны оттолкнуть середняка и сказать, что это безнадежное дело повести основной массив крестьянства по нашему пути, и поставить на атом крест? Нет, это было бы левым уклоном, столь же опасным, как и правый уклон, который говорит: «Не пойти ли на компромисс? Не слишком ли страшно остро бороться с кулаком? Не задушит ли кулак наше движение голодом?»
Партия имеет совершенно четкую и строгую линию в политике. Но можно наделать ошибок в этом отношении в области культуры. Можем ли мы, например, сказать: так как стопроцентная коммунистическая литература важнее и лучше всего для страны, то остальная литература должна молчать, а так как она не хочет молчать добровольно, то нужно запретить ей разговаривать? Нет, это будет иметь отрицательный результат. Правда, так никто и не скажет, но всегда полезно выяснить неправильность той или иной позиции, доведя ее до крайних выводов. В действительности нам нужно, чтобы говорил и беспартийный пролетарий и крестьянин, чтобы говорила интеллигенция. Передвижения к нам или от нас в литературе, изменения относительного веса различных писательских группировок - все это превосходный показатель приливов и отливов, изменений позиций социальных групп и сил в стране. Буржуазии и кулаку мы не дадим возможности развивать свой яд. Прямо против нас направленную, контрреволюционную литературу мы пресекаем цензурой. Но трудовой интеллигенции и крестьянству мы должны дать возможность высказаться, и по этим высказываниям мы должны следить за теми процессами, которые в них происходят.
Величайшей ошибкой является такое суждение: «Пусть такой-то писатель подвинулся к нам, но не стал еще вполне нашим; очевидно, то, что он примешал к своим краскам немного красной, это мимикрия». Такой подход не дает нам возможности привлекать силы, которые и сами хотели бы идти к нам. Часто, если писатель написал (или театр поставил) хорошую вещь, а потом одну или две - похуже, то из этого делают вывод, что он «разлагается» и нужно прописать ему такую дозу общественного порицания, чтобы он больше на ноги стать не мог. Ленин говорил, что у нас должно быть товарищеское отношение к нашим работникам, что нельзя им ставить на каждом шагу преграды, что нужно облегчать их труд чрезвычайной симпатией и вниманием и отличать всякий их шаг вперед. А мы видим чаще такое отношение: «Ты сделал шаг вперед? Это потому, что ты боишься нас и перекрашиваешься. А вот теперь ты сделал полшага назад: это ясно доказывает, что у тебя нутро буржуазное. Мы всегда знали, что ты сволочь!»
Есть ли это классовая политика? Нет, я боюсь, что в таких рассуждениях чаще проглядывают интересы групп и лиц, а не класса.
Я не говорю, что все иногда очень суровые требования движутся известным молодым карьеризмом некоторых групп или лиц, которым хочется иметь более широкий путь для себя. Но все-таки это соображение играет известную роль, и нужно внимательно относиться к каждому случаю в отдельности, потому что здесь под видом борьбы с усилившейся классовой опасностью могут быть совершены колоссальные ошибки, от которых нас предостерегают Ленин и решение партии от 1925 года.
Я прочитаю те тезисы этой резолюции, которые имеют отношение к формам классовой борьбы в государстве, которое по большинству населения является мелкобуржуазным, но руководится литературой пролетариата.
Тезис 4. Как не прекращается у нас классовая борьба вообще, так точно она не прекращается и на литературном фронте. В классовом обществе нет и не может быть нейтрального искусства, хотя классовая природа искусства вообще, и литературы в частности, выражается в формах, бесконечно более разнообразных, чем, например, в политике.
Тезис 5. Однако было бы совершенно неправильно упускать из виду основной факт нашей общественной жизни, а именно: факт завоевания власти рабочим классом, наличие пролетарской литературы в стране.
Если до захвата власти пролетарская партия разжигала классовую борьбу и вела линию на взрыв всего общества, то в период пролетарской диктатуры перед партией пролетариата стоит вопрос о том, как ужиться с крестьянством и медленно переработать его; вопрос о том, как допустить известное сотрудничество с буржуазией и медленно вытеснять ее; вопрос о том, как поставить на службу революции техническую и всякую иную интеллигенцию и идеологически отвоевать ее у буржуазии.
Таким образом, хотя классовая борьба не прекращается, но она изменяет свою форму, ибо пролетариат до захвата власти стремится к разрушению данного общества, а в период своей диктатуры на первый план выдвигает мирноорганизаторскую работу.
Мирноорганизаторская работа? Но соответствует ли это нынешнему моменту? Сейчас борьба обострилась. Фраза о том, что мы должны допустить сотрудничество с буржуазией и медленно вытеснять ее, в некоторой степени потеряла свое содержание. Мы эту буржуазию из нашего производства и торговли вытеснили, мы даем последние и энергичные бои. В отношении крестьянства, больше чем когда бы. то ни было, нужно держать курс на борьбу с кулаком, поддержание наших добрых отношений с бедняцко-середняцким крестьянством. В отношении интеллигенции мы наблюдаем следующие процессы. Нет никакого сомнения, что правое ее крыло отдалилось от нас в связи с трудностями переживаемого момента. Но, с другой стороны, основная ее масса, как показывают многочисленные съезды (агрономов, научных работников), решительно вливает свои силы в общее русло социалистического строительства. Поэтому и отношение наше к интеллигенции сложно и дифференцировано. В общем прежняя директива ЦК, как отметил это недавно и т, Керженцев, остается верной.
Тезис 6. Пролетариат должен, сохраняя, укрепляя и все расширяя свое руководство, занимать соответствующую позицию и на целом ряде новых участков идеологического фронта. Процесс проникновения диалектического материализма в совершенно новые области (биологию, психологию, естественные науки вообще) уже начался. Завоевание позиций в области художественной литературы точно так же рано или поздно должно стать фактом.
Мы завоевали уже значительные позиции, в особенности в области литературы, где, пожалуй, пролетарская литература является доминирующей; она может уже в известной степени претендовать на это первое место и со стороны количественной, и со стороны качественной - по продаже в книжных магазинах она занимает первое место, и при самой суровой ее оценке мы должны сказать, что во всяком случае никакая другая группа не может претендовать на художественное соревнование с ней. В отношении симпатий читателя пролетарская литература сильно сдвинулась вперед. Все речи, которые произносились даже некоторыми членами партии о том, что пролетарская литература есть химера, что нужны десятки лет, чтобы она появилась,- сейчас просто прозвучали бы анахронизмом.
Тезис 7. Нужно помнить, однако, что эта задача бесконечно более сложная, чем другие задачи, решающиеся пролетариатом, ибо уже в пределах капиталистического общества рабочий класс мог подготовлять себя к победоносной революции, построить себе кадры бойцов и руководителей и выработать себе великолепное идеологическое оружие политической борьбы. Но он не мог разработать ни вопросов - естественнонаучных, ни технических, а равно он, класс культурно подавленный, не мог выработать своей художественной литературы, своей особой художественной формы, своего стиля. Если в руках у пролетариата уже теперь есть безошибочный критерий общественно-политического содержания любого литературного произведения, то у него еще нет таких же определенных ответов на все вопросы относительно художественной формы.
Как раз сейчас пролетарская культурная среда углубленно занимается вопросами художественной формы, ее взаимоотношением с содержанием и с классовой борьбой в стране и т. д. Вопросы формы поставлены очень реально, имеется целый ряд блестящих статей. Есть уже целые теоретическая и критическая библиотечки, где эти вопросы поставлены, - библиотечки очень ценные, хотя вопросы именно еще только поставлены, а не окончательно разрешены.
Тезис 9. Соотношение между различными группировками писателей по их социально-классовому или социально-групповому содержанию определяется нашей общей политикой!
Однако нужно иметь здесь в виду, что руководство в области литературы принадлежит рабочему классу в целом, со всеми его материальными и идеалистическими ресурсами. Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на эту гегемонию. Крестьянские писатели должны встречать дружественный прием и пользоваться нашей безуслрвной поддержкой. Задача состоит в том, чтобы переводить их растущие кадры на рельсы пролетарской идеологии, отнюдь, однако, не вытравливая из их творчества крестьянских литературно-художественных образов, которые и являются необходимой предпосылкой для влияния на крестьянство.
В области литературы пролетарское творчество может уже занять место, близкое к месту гегемона. В области театра сделано гораздо меньше.
Во многих театрах идут пьесы пролетарских писателей. Далеко не всегда эти пьесы - первоклассные; напротив, иногда они довольно слабы с драматургической стороны.
Непринятие пьес театрами дает иногда повод к разговорам о том, что эти театры сопротивляются проникновению в них пролетарских пьес. Большей частью это неверно, театры в общем идут навстречу требованиям пролетарского зрителя, но слабость самой драматургии не позволяет им создать себе достаточно обширный, остро современный и в то же время художественный репертуар. Приходится слышать и жалобы на цензуру, запрещающую иногда постановку пьес не только явно враждебных нам авторов, но более или менее близких попутчиков и даже пролетарских драматургов и коммунистов. Но дело в том, что, желая выразить пролетарские, революционные идеи, самый благожелательный автор может подчас впасть в фальшивый и прямо вредный тон. Даже принадлежность писателя к коммунистической партии и политическая выдержанность не служит гарантией полной выдержанности его творчества. Поэтому, не отрицая консерватизма и реакционности некоторых деятелей театра и даже целых театров, не отрицая отдельных ошибок репертуарных комитетов, из излишней подозрительности слишком сужающих рамки допустимых в художественном творчестве отклонений от программной ортодоксальности, главную причину недостаточности овладения нами театром надо видеть в слабости нашей драматургии.
Есть, конечно, положительные явления. Есть несколько коммунистов, которые пишут приемлемые и хорошие пьесы. Скажем, Билль-Белоцерковский пишет пьесы, хотя и полные структурных и литературных недостатков, неуклюжестей и т. п. и иногда не вполне верных по содержанию, но сам автор растет, и вместе с тем пьесы его уже сейчас приемлемы и производят большое впечатление на пролетарскую аудиторию. Растет Киршон. Последняя пьеса его «Город ветров» есть уже настоящее художественное достижение. Мы не можем претендовать на гегемонию в этой области на том основании, что у нас есть три-четыре драматурга, которые пишут неплохо.
В других искусствах мы еще слабее. Есть пролетарское ядро, которое в области живописи, в области пластических искусств работать только еще начинает - не более того. В музыке мы имеем лишь первые росточки, первые попытки определить, что такое музыка, соответствующая нашему времени, и какими путями надо к ней идти. Поэтому остается еще совершенно актуальным положение, что мы должны помочь пролетарским художникам в деле завоевания гегемонии на основе их дальнейшего художественного творчества. Методы административного нажима тут ни к чему не приведут. Только в области литературы пролетариат может в настоящее время с известным правом заявить о действительном преобладании в нашей стране.
Нужно предостеречь некоторых товарищей, в особенности писателей, художников, от почти физической, ожесточенной борьбы с художниками не нашего лагеря. Наша борьба имеет характер прежде всего привлечения к нам сил, характер борьбы за колеблющихся. Это не значит, что мы не должны пускать в ход резкую критику, - критика может быть резкой. Но она не должна травить и порочить писателя. Не нужно становиться на точку зрения вытеснения беспартийных элементов из искусства. Это один из видов спецеедства. Но большое проникновение в искусство непосредственных выразителей идеологии пролетариата не только законно, но и необходимо. Возможность выполнить это дает культурный рост рабочего класса. .
Мы поддерживаем известное количество старых художественных учреждений. Мы, конечно, должны это делать. Они нам нужны как источники понимания старой культуры, старых навыков, как проводники лучших сторон старого искусства. Эти учреждения проявляют большую жизненность. Нет, например, ни одного старого театра, который бы не пошел навстречу требованиям времени. Но бросается в глаза то, что наши новые и значительные движения в области театра - такие, как ленинградский ТРАМ, Театр революции, Мейерхольда, МГСПС и другие, нуждаются материально и получают чрезвычайно слабую финансовую поддержку. Объясняется это известной инерцией наркомфиновского аппарата. Каждый раз, когда мы требуем новые десятки или сотни тысяч на новые предприятия, нам говорят: «Год тяжелый, трудно больше дать; мы дадим то, что давали в прошлом году, и тем учреждениям, которым давали и раньше, а произвести новое перераспределение невозможно».
Я думаю, что Главискусство развернет большую общественную кампанию, чтобы изменить это довольно позорное положение наших новых театров. Правда, Ленин сказал мне в личной беседе, когда я его просил - «Дайте мне денег для поддержки наших экспериментальных театров, ибо эти театры новые и революционные», - «Пусть в течение голодного времени экспериментальные театры продержатся на известном энтузиазме. Совершенно необходимо приложить все усилия, чтобы не упали основные столпы нашей культуры, ибо этого нам пролетариат не простит». Ленин стоял на этой точке зрения, что мы должны позаботиться в первую очередь о том, чтобы не распались музеи, которые хранят громаднейшие ценности, чтобы не изголодались и не сбежали за границу большие специалисты. Он считал, что если мы подождем с тем, чтобы поставить на первый план экспериментирующую молодежь, - это будет меньшим грехом.
Но с тех пор прошло одиннадцать лет. Мы стали несравненно богаче, - ведь тогдашний бюджет был раз в десять меньше теперешнего! Сейчас эти (тогда действительно только начинающие экспериментировать) театры представляют собой очень интересные общественно-художественные явления. У нас есть наши собственные работники сцены, которые, если дать им материальные средства, в состоянии будут поднять на значительную высоту новые формы творчества. Мы их не поддерживаем. Здесь нужен резкий поворот.
На театральном совещании при Агитпропе ЦК партии мы говорили: поддерживать старые театры и толкать их все больше на новый путь - необходимо, но развивать новые театры - с совершенно революционной установкой, с молодыми труппами - еще более необходимо. Провести это в жизнь оказалось трудно. Может быть, это зависит отчасти от нашей неловкости, от нашего неумения. Мы должны от этого пятна на нашей художественной политике отделаться. Это, конечно, изъян. Нельзя сказать, чтобы изъяном было то, что Наркомпрос поддерживает старое искусство и дает возможность его деятелям постепенно эволюционировать в нашу сторону. Дискуссионные статьи, обвиняющие Наркомпрос в пассеизме, бьют мимо цели. Но верно то, что мы мало поддерживаем новые формы искусства. Голос нашей прессы должен быть учтен теми ведомствами и инстанциями, которые были глухи к повторным требованиям Наркомпроса дать средства на эти цели, в том числе на развитие искусства в деревне.
Резюмирую. Мы должны вести энергичную борьбу против устремления вправо, против плена у старых форм, устаревшего содержания и против формирования искусства, выражающего новую идеологию враждебных нам классов в искусстве беспредметном, бесстрастном и якобы бессодержательном, а на деле наполненном враждебным содержанием. Когда эти течения проявляются в форме контрреволюционной, они должны просто пресекаться, а формы более мягкие, менее выразительные, должны подвергаться суровой критике. Мы должны оказывать давление на тех, кто еще продолжает сидеть в бесте или идет только на минимальные уступки, думая ими откупиться, отделаться. Мы не применяем мер административного нажима. Но пусть не удивляются такие художники и художественные учреждения, если общественное мнение будет разоблачать их и бороться с ними.
Мы должны бороться за все большее приближение искусства к массам, за проникновение в мир деятелей искусства и его потребителей правильного понимания идейного, социально-содержательного искусства. Мы должны доказать, что социальное содержание не понижает, а повышает искусство и его значение. Наконец, рост пролетарской художественной продукции есть самое основное, важное явление, которому должны быть отданы наши силы и наше внимание. Надо, чтобы наша критика боролась со старомаляйством, с возжиганием лампад перед великими писателями прошлого и фырканьем на все новое. Только стареющие классы, седеющие брюзги думают, что их время было хорошо, а теперь все вообще иссякло. Эта оценка присуща представителям класса, осужденного историей.
Надо бороться с бессодержательностью и искусстве. Но этим вовсе не отрицается право на существование недостаточно содержательного, но веселого, трюкового искусства, оперетты и т. д. Мы не объявляем войну против вкусной пищи, хотя в ней ничего классового и идейно содержательного нет, не запрещаем есть конфеты и мороженое. Но если простое развлечение превращается в главную культурную потребность, тогда это очень скверно, тогда это становится величайшей опасностью. Говорящие: «Я хожу в кино или в театр, чтобы развлечься», заставляют думать, что эти люди очень устали. Тот, кто отдыха ищет в своеобразном, хотя бы и шумном сне, - это социально-больной человек, и людям, которые на эту точку зрения становятся, надо над этим задуматься, ибо новая растущая общественность сделает рано или поздно, в той или другой форме, свои выводы относительно их, - выводы не весьма приятные для них. Желание «провести время», отдохнуть на опустошенном мещанском искусстве есть показатель того, что идти в ногу со временем такие типы не могут. В ногу со временем идет тот, кто свое рабочее время отдает строительству социализма, а время своего отдыха - своему духовному росту.
Наконец, надо добиться того, чтобы наша беспартийная публика, сочувствующая нам, поняла, что действительно новое, действительно великое искусство будет появляться только в меру роста нашего социалистического строительства и в меру нашего приближения к тем целям, которые, являясь пролетарско-классовыми, в то же время являются и общечеловеческими.
