Могли ли Гумилёва не расстрелять?
Если рассмотреть расстрел Гумилева с управленческой точки зрения, то получается очень забавно. Когда Луначарский с Горьким пытались отмазать Гумилева, уповая на его «высокую ценность» для издательства «Всемирная литература», то они не смогли сказать ничего конкретного о его деятельности в редакции. Буквально надиктованная Горьким бумажка выглядела так :
«Августа 5-го дня 1921.
В Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией (Гороховая, 2).По дошедшим до издательства «Всемирная литература» сведениям, сотрудник его, Николай Степанович Гумилев, в ночь на 4 августа 1921 года был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилев является ответственным работником в издательстве «Всемирная литература» и имеет на руках неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н. С. Гумилева от ареста.
Председатель редакционной коллегии…»
Было еще ходатайство группы литераторов, поступившее в ВЧК после расстрела уже, в котором кроме его формальных регалий, тоже ни о чем конкретном не говорится:
«В Президиум Петроградской губернской Чрезвычайной комиссии
Председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, член редакционной коллегии государственного издательства «Всемирная литература», член Высшего совета Дома искусств, член комитета Дома литераторов, преподаватель Пролеткульта, профессор Российского института истории искусств Николай Степанович Гумилев арестован по ордеру Губ.Ч.К. в начале текущего месяца.
Ввиду деятельного участия Н.С.Гумилева во всех указанных учреждениях и высокого его значения для русской литературы нижепоименованные учреждения ходатайствуют об освобождении Н.С.Гумилева под их поручительство.
(чернила)
Председатель Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей А.Л. Волынский
Товарищ председателя Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов М.Лозинский<>br Председатель коллегии по управлению Домом литераторов Б.Харитон
Председатель пролеткульта А.Маширов
Председатель Высшего совета Дома искусств (машинопись) М. Горький
Член издательской коллегии «Всемирной литературы» (машинопись) Ив. Мазуркевич.»
В обеих бумажках нет указания ни на что конкретное, чем Гумилев занимался и чем он полезен Советской власти. То есть, Советской власти было предложено принять решение по формальному признаку участия Гумилева в энном количестве организаций. По рассказу А.Э. Колбановского, кинувшийся спасать Гумилева Луначарский точно так же не смог ничем конкретным мотивировать Ленину необходимость оставить в живых Гумилева, кроме как тем, что тот «величайший поэт». Ленин, который отлично знал, что «просто поэтов» не бывает, достаточно лаконично возразил, что «мы не можем целовать руку, поднятую против нас».
Одним словом, с одной стороны, было абсолютно конкретное указание ВЧК на участие его в заговоре, а с другой стороны, абсолютно расплывчатое, формальное звание «поэта». Любой управленец, если бы ему перечислили, чем конкретно Гумилев полезен и может быть полезен в будущем, с куда большей вероятностью оставил его в живых. Но беда Гумилева была не только в том, что никто не мог рассказать, чем же он был полезен Советской республике, но и в том, что к 1921 году масса интеллигенции УЖЕ ДИСКРЕДИТИРОВАЛА САМУ ИДЕЮ ЗАСТУПНИЧЕСТВА по формальной принадлежности к технической и творческой интеллигенции. В расстреле Гумилева есть огромная доля вины тех интеллигентов, которых выпускали под поручительство, а они предавали - сбегали к белым, за границу, участвовали в заговорах, просто саботировали порученное им Советской властью дело. Издательство «Всемирная литература» в принципе было очень провальным горьковским проектом, его ценность только в том, что оно подготовило кадры и провело некоторую редакторскую обработку публиковавшихся позднее произведений. Реальной отдачи с 1918 по 1923 годы Советская власть от него не получила. Логично, что и для Ленина, и для Дзержинского ни слова «великий поэт», ни участие в сомнительном проекте ни разу не были аргументом, особенно в контексте заговора и отсутствия каких-либо осязаемых результатов деятельности этого самого «великого поэта». В Серебряный век поэтов развелось как собак нерезаных, и каждый претендовал на звание «великого», и за каждым таскались толпы восторженных курсисток, причем реальное качество произведений было достаточно низко, а уж идейная составляющая - как правило, вообще реакционный мрак.
Николай Гумилёв.
Фото из следственного дела. 1921 г.
О деятельности Гумилева на занимаемых им «поэтических» постах очень живо написал сын К. Чуковского Николай (единственный честный человек в семье Чуковских):
«Если вы просмотрите все многочисленные сборники стихов, выпущенные «Цехом поэтов» между 1918 и 1922 годами, вы обнаружите, что в них нет даже намеков на происходившие тогда столь грандиозные революционные события. Нынешний читатель, вероятно, объяснит себе этот удивительный факт тем, что члены «Цеха поэтов», относившиеся к революции отрицательно, лишены были возможности высказать свои взгляды в книжках, проходивших советскую цензуру. И ошибется. Военная цензура, единственная цензура, существовавшая в Советской России в годы гражданской войны, была столь нестрогой, что для высказывания в стихах любых взглядов поэтам не нужно было бы прибегать даже к эзопову языку, а разве лишь к самому прозрачному иносказанию. Нет, дело здесь не в цензуре. Поэты этого круга молчали о революции, потому что у них не было слов для выражения своего отношения к ней.
Революция ощущалась ими, эстетами, прежде всего как происшествие чрезвычайно дурного тона; настолько дурного тона, что о нем неприлично даже упоминать; и уж во всяком случае неприлично упоминать в такой изысканной сфере человеческой духовной жизни, как поэзия.
И сторонники революции, и ее враги говорили о ней публицистическим газетным языком. А язык этот в их представлении был верхом безвкусицы, и людей, пользовавшихся им, они не считали даже людьми. В слове их интересовал не смысл его, а его стилистическое звучание. Слова газетного языка им казались «мертвыми», а в программном стихотворении Гумилева «Слово» сказано:
И как пчелы в улье опустелом
Дурно пахнут мертвые слова.«Живыми» словами они считали только слова, над которыми Брюсов, Иннокентий Анненский, Кузмин расставили стилистические значки, ведомые лишь небольшому кругу посвященных. Но никакие новые комбинации этих слов, созданных для изображения условного мира, не могли пригодиться для изображения мира действительного. Отвергнув «мертвые слова», деятели «Цеха поэтов» долго вынуждены были молчать о грандиозных событиях революции, вызывавшие у них страх и ненависть.»
Гумилев представлял себе поэзию как сумму неких механических приемов, абстрактно-заданных, годных для всех времен и для всех поэтов, не зависимых ни от судьбы того или иного творца, ни от каких-либо общественных процессов. В этом он перекликался с так называемыми «формалистами», группировавшимися вокруг общества Опояз (Виктор Шкловский, Роман Якобсон, Б. Эйхенбаум и др.). Но в отличие от теорий опоязовцев, опиравшихся на университетскую науку своего времени, теории Николая Степановича были вполне доморощенными. Для того чтобы показать уровень лингвистических познаний Гумилева, приведу только один пример: он утверждал на семинаре, что слово «семья» произошло от слияния двух слов «семь я», и объяснял это тем, что нормальная семья состоит обычно из семи человек - отца, матери и пятерых детей. Все это мы, студенты, добросовестно, записывали в свои тетради…..
Мы, студисты, усердно сидели над своими таблицами и, тем не менее, писали на удивление скверные вирши. На семинарах мы читали их поочередно, по кругу, и Николай Степанович судил нас. Когда по кругу приходила его очередь, читал и он - новые стихи, написанные в промежутке между двумя семинарами. Он много писал в те годы, то были годы расцвета его дарования, он писал все лучше. Не знаю, пользовался ли он сам своими таблицами. Одно для меня несомненно,- к таблицам он относился совершенно серьезно…
Вся эта наивная схоластика была от начала до конца полемична. Она была направлена, во-первых, против представления, что поэзия является выражением тайного тайных неповторимой человеческой личности, зеркалом подлинной отдельной человеческой души, и, во-вторых, против представления, что поэзия отражает общественные события и сама влияет на них. В те годы оба эти враждебные Гумилеву представления о поэзии с особой силой были выражены в творчестве Блока. Стихи Блока представляли собой лирический дневник, отражавшей душевную жизнь одной отдельной человеческой личности, и в то же время именно Блок написал поэму «Двенадцать», изобразившую Октябрьскую революцию. И все эти таблицы с анжамбеманами, пиррихиями и эйдолологиями были вызовом Блоку»
Иными словами, перед управленцами Лениным и Дзержинским с одной стороны, был абсолютно конкретный и враждебный заговор, грозящий поставить по угрозу труд многих лет, чаяния многомиллионной России, а с другой - шарлатанствующий, философски и культурно враждебный, со стихами на грани бреда, не дающий никакой сколь-нибудь существенной отдачи, поэт, рассказы о величии которого, имея опыт Серебряного века, когда каждый лавочник кропал декадентским вирши, скорее следует делить на 10, если не на 100.
Логично, что выбор был очевиден. Сам Гумилев, равно как и российская интеллигенция, достаточно подленько гадившая Советам всю Гражданскую войну, фактически НЕ ОСТАВИЛИ НИКАКОГО ВЫБОРА в вопросе «убить или не убить». На одной чаше весов лежал заговор, а не другой - невнятное литературное шарлатанство. «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Сам Гумилев и его окружение активно всей своей деятельностью подвели Гумилева к расстрельной стенке, поставив большевиков перед достаточно однозначным выбором. Ленин не мог бесконечно миловать людей, которые все равно не оправдывают доверия, Дзержинский не мог закрыть глаза на гумилевские художества с револьверами, заговорами и листовками, потому что за Гумилевым не стояло ничего, РЕАЛЬНО ПОЛЕЗНОГО Советской власти. Возможно, обладай Дзержинский даром провидения и, обладая данными, что «намазанным зеленкой» гумилевским лбом через 70 лет идейные наследники смердяковщины будут таранить социализм, возможно, и было бы какое-то иное решение с высылкой дурака в Париж, «сраться в комментариях» с Ходасевичем, чтобы они друг друга взаимоаннигилировали, но, увы, Дзержинский не знал. В контексте же 1921 года результат «немного предсказуем».
И в качестве постскриптума про поэтов. Кондратий Рылеев, кроме вполне реальных и ощутимых военных заслуг, тоже был поэтом. Это ни разу не помешало Николаю I его повесить. Но российские поэтолюбцы об этом почему-то даже не упоминают, а, наоборот, последнее время активно шельмуют декабристов в лживых киношках про «Союз спасения».
